«Главный мафиози страны» — он носит это звание по праву. Стальная челюсть, металл в голосе, взгляд, от которого за километр разит свинцом. Железобетонный образ. Однако суровая внешность Чиндяйкина более чем обманчива, и за чугунным панцирем актёра, переигравшего бандитов всех мастей, бьётся трепетное сердце. В свободное от киноразборок время Николай Дмитриевич пишет стихи, читает философские трактаты, поёт лирические песни под гитару. Как и подобает мужу дамы голубых кровей. Кто не в курсе, супруга «криминального авторитета» — чистокровная баронесса фон Торнау. Приходится держать марку.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

— Выходит, Николай Дмитриевич, вы лирически настроенный человек?
— Думаю, да. Отчего, судить не берусь. Может, потому, что у меня семья была такая, такие родители. Мои папа и мама пережили очень много, — всё, наверное, что только может пережить человек: все беды, несчастья, войну, плен... Знаете, будучи ещё молодым артистом, я встречался с героем войны Алексеем Очкиным, играл в его пьесе «Шагнувший в бессмертие». И этот Очкин, конечно, поразительный человек. У него было три могилы: в Сталинграде и в двух странах Европы, 22 ранения, два из которых в голову. Кроме того, он повторил подвиг Матросова — то есть был одним из двухсот с лишним людей, которые закрыли собой дзот, и одним из двух или трёх, которые при этом остались живы. Я о нём рассказываю, чтобы в какой-то мере объяснить ментально своих родителей. Почему они были так сентиментальны, почему так радовались жизни, так любили детей. Наверное, в этом плане семья на меня повлияла. А вам что, кажется, будто у меня какая-то суровая внешность? Да ладно! У меня очень нежная внешность. Нежная внешность... боксера.

— Да уж, это как Айсман про Штирлица говорил: он высечен из кремния и стали.
— Нормальная для мужчины внешность, меня она вполне устраивает. Бывает, конечно, что люди не ожидают, что вот этот «отец русской мафии» очень хорошо знает поэзию, тонко её чувствует, читает стихи. Вообще, должен сказать, что основное моё увлечение — это философия, Платон — самый главный автор. И это не мода какая-то, многолетнее увлечение. Конечно, когда люди сталкиваются с этим, многие, фигурально выражаясь, разводят руками: как это так? Они думают: то, что увидели в «ящике», — это и есть вся моя жизнь.

— Не хочется подойти к каждому и сказать: ребята, да я вообще не такой?
— Нет, никакого желания раскрыть себя перед людьми у меня нет. А зачем?

— Но актёр — это же ещё желание нравиться. Немножко женская профессия, согласитесь.
— Это стереотип какой-то, который мне, кстати, не нравится. Я думаю, так говорят в связи с некой голубизной, которая здесь на виду. Но она ведь не только здесь — здесь просто в глаза бросается. Лично я встречал в своей жизни актёров — в провинции, на окраинах нашей страны — которые были такими крутыми мужиками. С таким понятием о жизни, о долге. Ой-ой-ой — на лесоповале таких не встретишь. А это вот желание нравиться... Ну, послушайте. А если вы производите валенки, допустим, разве у вас нет желания, чтобы ваши валенки всем нравились? А актёр сам по себе продукт. И производитель, и продукт.

— Но вы хотели бы быть, уж не знаю, — высоким, стройным, голубоглазым?
— Теперь уже нет, не дай Бог. Конечно, когда-то мне не хватало роста, хотелось быть повыше. А вот насчет похудания... Знаете, когда разговор заходит о похудании, я обычно говорю: все эти диеты — не про меня. А то — похудеешь, потом ещё и волосы, не дай Бог, начнут расти. И что? И кому я нужен буду? Вообще, тогда кусочек хлеба свой потеряю.

«Уголовники принимают за своего»

— Выходит, только когда приобрели вес и блестящую голову, роли посыпались на вас как из рога изобилия?
— В кино. В театре я играл и до этого много.

— А в кино похожесть на криминальных авторитетов сыграла свою решающую роль?
— Не похожесть, а представление о том, как они выглядят. Самое смешное, мне же доводилось встречаться с такими людьми. Они-то как раз меньше похожи на криминальных авторитетов, чем мы, исполнители. Иногда это просто какой-нибудь милый дедушка, совершенно тихий и спокойный, не повышающий голоса. Помню случай, когда во время встречи с одним из таких людей произошла какая-то посторонняя заварушка. Казалось, сейчас он встанет, и все просто лягут. Потому что для него это три копейки — в двух метрах охрана, здоровенные ребята. Но нет, он скромнее, чем я. «Э-э, — говорит, — давайте мы с вами отойдём». В кино всё это, конечно, выглядит иначе — мы рисуем, дорисовываем. Потом, в кино очень большое значение имеют штампы. Ведь люди ходят в кино не затем, чтобы узнать что-то новое. Люди ходят в кино, чтобы убедиться в том, что они правильно всё понимают. И если то, что они увидят, будет отличаться от их понимания, — скорее всего им фильм не понравится.

— Ну, а те, кого вы так часто играете, они тоже принимают всё за чистую монету? Для них вы свой в доску?
— Да, есть такое. Правда... Когда у меня украли автомобиль, и какой-то авторитет сказал, что он головы поотрывает за то, что у уважаемого человека, и так далее, и так далее...

— Вы к нему обратились?
— Не я — милиция. А чего тут удивительного? Это два мира, которые живут близко друг к другу, и их разорвать невозможно. Просто есть люди, и есть нелюди. А уж в погонах они, без... Вообще, криминальное кино, детективные романы — это всё-таки некая игра. Романтизировать уголовный мир ни в коем случае нельзя. На самом деле всё очень просто — вор должен сидеть в тюрьме. Они плохие парни...

— Но что с авторитетом, который пообещал за вас головы поотрывать?
— Ничего — я же об этом речь и веду, на этом всё и закончилось. Я говорю: ребят, если уж так любите меня, — скиньтесь, да и купите мне машину. А так — чего ля-ля травить?.. Вообще, я не люблю, когда путают божий дар с яичницей. Когда в «Мужской работе» я играл террориста, и один дедушка пожилой с трясущимися губами ко мне подошёл и сказал: «А не боишься, что найдётся патриот?!» Я подумал: хорошо, что дедушке за 80, а то трубой бы дал по голове, и всё. Но дедушке простительно, конечно, у него всё сливается. В общем, такие издержки производства.

— Вам самому этот образ не надоел? Когда предлагают очередного главаря мафии или полковника милиции, не бросаете в сердцах: ребята, да я сотни раз это уже играл?
— Дорогой мой, да лишь бы предлагали. Ну, я разберусь, зерна от плевел смогу отделить. И ничего мне не надоело, господи, это моя жизнь, моя работа... То есть мне поступает предложение, а я говорю: не хочу? И что, буду сидеть и смотреть на проплывающие облака? Нет, конечно. Покажите мне какого-нибудь трудящегося, который ушёл бы с завода, потому что вдруг понял, что «москвич» — плохая машина.

— Есть актёры, которые отказываются от предложений и сидят без работы.
— Не думаю. Скорее всего, половина врут — потому что нет этих предложений, от которых они якобы отказываются. А те единицы, которые действительно отказываются... Что ж, наверное, есть люди, не озабоченные никакими проблемами. Ну, если у тебя нет жены, двух детей, внуков, или наоборот — имеется иной источник дохода. Я как-то не очень представляю, что у тебя семья, — и ты принципиально не работаешь, и вы живёте впроголодь. Ну, есть в этом что-то нездоровое. И потом, с профессией такой подход к делу не очень стыкуется. В любом персонаже, если ты профессионал, ты должен что-то попробовать сделать.

— И когда на фестивалях в очередной раз звучит: «Крёстный отец русской мафии Николай Чиндяйкин»...
— Да ради бога. Мне даже приятно. Между нами говоря, это вообще очень хороший знак. Это знак того, что ты есть.

«Чувствую свою вину перед всеми»

— Ранняя слава может, что называется, снести крышу. А относительно поздняя известность как на вас повлияла?
— Профессионально — никак. Да и вообще, мне кажется, эта известность поздняя мне не помешала. Ничего плохого нет, конечно, в том, что человек, в 20 лет однажды снявшись, становится известным. Но мне кажется, в 20 лет это тяжелее. Для человека, не оснащенного ещё ни багажом, ни опытом жизненным. А самое главное — профессионализмом. Я просто видел такие ситуации и знаю, какие падения после этого бывают. Конечно, мне было проще. Уже был лишен многих иллюзий, не преувеличивал значение этой известности. И я думаю, она меня не изменила. Верю, что не изменила, льщу себя надеждой.

— А старые товарищи не говорят: ну, старик, ты зазнался?
— А это неизбежно. И я стараюсь относиться к их словам с пониманием. Но ничего тут не поделаешь, моя занятость — это же реальность. У меня нет выходных, сказать, что я работаю много — ничего не сказать. А кому-то кажется, что именно на него у меня времени и не хватает. До смешного же доходит. «Ну, можешь хотя бы в воскресенье?» А суббота и воскресенье для меня уж точно рабочие дни. Потому что суббота и воскресенье — это объекты, которые дают снимать только по выходным. И поэтому... И поэтому сейчас даже специально я скажу для печати. Когда приезжают мои друзья из разных городов, я всегда стараюсь максимально выкроить время и встретиться с ними. Всегда. Не всегда получается... Мне вот сейчас лучший друг звонил — ему 60 лет исполнилось. И я был уверен — год назад, полгода назад, — конечно, я был абсолютно уверен, что поеду в Омск на его юбилей. И три месяца назад, и даже месяц назад я был уверен. Но вот так повернулись обстоятельства...

— Обиделся человек?
— Надеюсь, что нет. Он всё-таки близкий друг, наверное, с пониманием отнёсся... И я чувствую свою вину перед сестрой, которая живёт в Днепропетровске. Мне всегда хочется у всех попросить прощения. Ведь нет у меня времени не потому, что я работоголик такой, и мне всё время надо зарабатывать. Дело в том, что из этой колеи нельзя выскакивать. Выскочить-то просто, назад попасть очень трудно. Один раз всего лишь я сбил расписание — после «Парней из стали» устал очень и решил, что пару неделек отдохну, и отказал тем, кто на меня рассчитывал. Вместо двух недель отдохнул четыре месяца. И потом сказал себе, что так делать нельзя.

— И что же остаётся? Крутиться как белка в колесе? Я посмотрел, у вас за год и семь картин, и восемь. И даже десять.
— Не надо думать, что я бегу куда-то, высунув язык, и загнанных лошадей пристреливают. Начнём с того, что я всё-таки занимаюсь любимым делом. Между нами, — не говорите никаким продюсерам, — но мне нравится всё это: и сниматься, и репетировать в театре, и играть на сцене. И потом, это труд, который превращается в образ жизни. Ну, давайте попробуем немножко меньше дышать. Из той же серии.

«Раса меня сдернула с безвыходки»

— Восемь фильмов в год, репетиции, спектакли. На семью-то время остаётся? У вас жена молодая...
— Я бы не сказал, что она намного моложе: 12 лет — это нормально, сейчас модно жену иметь лет на 30 моложе.

— Но Раса не ропщет из-за вашего нежелания выходить из этой вашей колеи?
— Нет-нет, мы же как-то друг друга определили, нашли, с пониманием относимся. Иногда у неё есть необходимость поехать в Литву, на свою родину, — и если у меня нет такой возможности, она едет одна. И это просто праздник какой-то, если вдруг у меня находится время, и мы вместе летим в Вильнюс.

— А так в основном: жена дома кукует, а казак по степи казакует?
— Да почему? Раса же не классическая домохозяйка — она творческий человек: так же зашивается, как и я, так же не успевает чего-то. Да и вообще, это разве проблема: муж работает? Я и раньше, ещё до кризиса, говорил: это только в России могут с сочувствием качать головой: ой, бедный, как же ты много работаешь. Во всём мире это награда считается, выигрыш. А уж сейчас-то тем более.

— В одном вашем совместном интервью промелькнуло, будто не вы жену завоевывали, а она вас. Действительно так?
— Ещё раз повторю: Раса — очень творческий человек. Она поэт, она художник, она режиссёр, она педагог. И сочинять — одно из свойств художника, это нормально. Она мне всегда говорит: почему у тебя такие скучные интервью? Почитаешь: ну, родился, учился, женился. Ты неправильно даёшь интервью. Вот тебя спросят про меня, ты должен сказать: конечно, мы не понимаем друг друга: у неё литовское мышление, у меня русское, — мы встаём с утра и начинаем ругаться. Вот что будет интересно.

— Может, свой титул баронессы она тоже придумала?
— Да нет, фон Торнау — очень известная фамилия. Путаница часто возникает оттого, что она литовка — бароны же только немецкие бывают. Но просто эта ветвь в своё время пришла из Германии в Прибалтику.

— Аристократизм её виден невооруженным глазом?
— Честно говоря, Раса относится к этому с иронией. И это от папы пошло — отец её, Юргис, царствие ему небесное, относился к своему происхождению очень легко. Хотя он-то как раз был воплощением аристократизма. Директор научной библиотеки Вильнюсского университета, свободно читал и по-английски, и по-немецки. Без всякой задней мысли он мог с полки достать какую-нибудь книгу и сказать мне: «Николай, вы не читали? Почитайте обязательно». Я смотрю — там на немецком. Конечно, я говорил: обязательно почитаю — чтобы просто не смутить человека. Понимал же, что он не хочет меня обидеть... А ещё, знаете, в своё время я много читал мемуаров, в том числе о Книппер-Чеховой. Такой помню эпизод. Во время Гражданской войны их театр застрял где-то. В теплушках, в крайне нечеловеческих условиях они пытались добраться до Москвы. Все уже изголодались, завшивели все. Автор мемуаров — по-моему, это Шверубович, сын Качалова, — проходил мимо теплушки, где была Книппер. Заглянул туда и увидел, что на каких-то ящиках от снарядов она расстелила юбку свою с кружевами, зажгла свечу. И сидит, раскладывает пасьянс. Вот это была Книппер, это был её аристократизм. Примерно то же могу сказать и про Расу. Иногда смотрю на неё и говорю: нет, всё-таки ты баронесса. Она соглашается: ну да.

— Вы женаты уже лет 15. После смерти Татьяны Ожиговой, предыдущей вашей жены, сложно было решиться ещё на один брак?
— Да я и не рассчитывал, что это возможно. Поэтому, строго говоря, и возникла вся эта история, будто Раса меня на себе женила. А она просто вытащила меня с мели, сдернула с безвыходки, которая тогда на меня навалилась.

— У вас тогда была депрессия?
— Ну да, мягко говоря. Тяжелейшее было время в моей жизни.

— Депрессию кто как лечит. Есть национальный русский метод.
— И этого я не избежал. Просто мне ещё помог очень Анатолий Васильев, в театре которого я играл. Мы тогда отправились в большое турне: бесконечная вереница городов, театров, стран. И я работал, работал, работал. А потом уже с Расой началось. И я не сразу почувствовал, что это возможно...

«Чего мне бояться — я деревенский»

— Сейчас вы — актёр МХТ, белая кость русского театра. Считаете это наивысшим достижением, пиком своей карьеры?
— Наверное... Ну, а чего бы я опускался вниз? Художественный театр есть Художественный театр. Туз, он и в Африке туз. Я не жаловался и раньше, и до МХТ имел счастливую театральную судьбу, и очень ценю всё, что было в моей жизни. И ростовский театр, и омский, и театр Анатолия Васильева. Так что будет неправильно, нечестно, если скажу: всё, что было до сегодняшнего дня, — так себе, а МХТ — совсем другое дело. И тем не менее, без ложной скромности добавлю: мне нравится такое движение, такая судьба актерская. Мне кажется, она правильная.

— Сколько сейчас у вас ролей в МХТ? И когда будут главные?
— Сейчас у меня Пичем в «Трёхгрошовой опере», Фирс в «Вишневом саде». А Фирс, я бы сказал, — это главнее не придумаешь. В семейных шутливых разговорах иной раз говорю даже: вы можете себе представить — самые блестящие артисты русского театра тратили по 30-40 лет, чтобы наконец сыграть Фирса. А я в Художественном театре с этого начинаю.

— Ради новых ролей в театре вы готовы принести в жертву кино?
— Не просто готов, я уже это делаю. Дорогое удовольствие, между прочим, — для тех, кто понимает. Когда я был приглашён в труппу, чтобы быть честным перед Олегом Павловичем, я ему рассказал обо всех своих обязательствах, связанных с кино. В то время по контракту на один только «Час Волкова» я отдавал 18 дней в месяц. А были же ещё и какие-то другие проекты. От «Часа Волкова» я отказаться не могу — это проект долгоиграющий, и был подписан долгосрочный контракт, прервать который у меня просто денег не хватит. А от всех остальных проектов я отказался. Вот и посчитайте, на что я пошёл ради театра.

— Николай Дмитриевич, не боитесь снова выпасть из этой своей колеи?
— Да, такое может быть. Но я принял решение работать в театре. Серьёзное решение. И потом, может быть, покажусь каким-то самонадеянным человеком, но, честно говоря, я ничего не боюсь. Чего мне бояться? Родился я в деревне, до 12 лет там жил. Я знаю, что такое жизнь, знаю, что такое добывать хлеб насущный. Видел, как трудились мои родители. Чего-то, наверное, умею и я. Конечно, уже не юные годы, да и вообще, как говорится, лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Но что-нибудь придумаем, не пропадём.