Дмитрий Глуховский: «Осторожно, двери закрываются»

Поделиться:

Молодой, успешный, перспективный. Казалось бы, живи да радуйся,а из-под пера выходит — мрачнее тучи. Ядерная война, апокалипсис, конец света... откуда у парня вселенская грусть?

Дмитрий Глуховский

Беседовал Дмитрий Тульчинский

При встрече автор культовой серии «Метро» оказался вполне жизнерадостным молодым человеком. Неужели мистический налет его книг — лишь маска, удачный коммерческий ход, модная фишка, как теперь говорят? Как сказать. С неизменной улыбкой на устах русский Дэн Браун, как уже окрестили Глуховского, рассказывал о кризисах, депрессиях, суицидном настроении. И всё о том же конце света.

— Дмитрий, сейчас только и разговоров, что о конце света, и декабрь 2012-го уже не за горами. Вы верите в такой исход?
— Нет, в то, что в 2012 году настанет конец света, я не верю. Но в том, что рано или поздно планету ждут какие-то глобальные катаклизмы, которые уничтожат на ней всё живое, — совершенно не сомневаюсь. Так и произойдёт — с космической неизбежностью.

— Откуда такая уверенность?
— Потому что это со всеми планетами происходит. Я думаю, то убеждение, что мы не можем быть одиноки во Вселенной, — оно не случайно: если есть неисчислимое множество планет, некоторые из них должны быть обитаемы. А то, что до сих пор мы не нашли братьев по разуму, — это только из-за слишком большого временного разброса: цивилизации вспыхивают и гаснут слишком быстро, и мы просто не успеваем друг с другом пересечься. К чему я веду? К тому, что конец света неизбежен. Но нас с вами он должен мало трогать. Потому что совершенно очевидно, что, скажем, мы с вами лет через 70 отправимся к праотцам — вот это гарантировано, отвертеться никому до сих пор не удавалось. Так стоит ли переживать по поводу конца света, если к тому времени мы и все наши близкие будем в мире ином? Конец наш предначертан и неизбежен — вот о чём думать надо. А случиться он может и через 70 лет, и в 2012 году, и даже раньше: завтра кирпич упадёт, машина собьёт — и...

— Так люди боятся не какого-то там абстрактного кирпича, а вполне конкретного 2012 года, который объявлен. У вас в романе «Сумерки» тема конца света присутствует, наверняка серьёзно изучали материал. Скажите, это же не бредни, что майя предсказали катастрофу в 2012 году?
— Вы знаете, на самом деле никаких прорицаний, связанных с концом света, в майянских сказаниях не содержится. Просто они составляли календарь на будущее, и он, в пересчёте на наше летоисчисление, заканчивается в 2012 году. Вот и всё! Ну не составили они дальше, не успели. Гораздо интереснее, что с ними самими случилось. В романе «Сумерки» я высказываю определенную теорию насчет того, что майя сами себя приговорили: у них было описание конца света, и оно осуществилось. Есть в психологии такое понятие — «самоосуществляющееся пророчество», - когда ты настолько веришь сделанному тебе предсказанию, что неосознанно сам себя подталкиваешь к тому, чтобы оно осуществилось. И к нам это имеет самое непосредственное отношение. Мы настолько рискуем поверить в конец света… и некоторые из нас в него настолько уже верят, что заканчивают самоубийством или неправильно выстраивают свою жизнь. Конечно, я живу в ощущении, что в один «прекрасный» день всё может закончиться. И каждый день стараюсь жить, как последний. Если какой-то день не наполнен у меня приключением, каким-то достижением, — я считаю его бессмысленным, и меня терзают угрызения совести. Поэтому, мне кажется, и главный урок, который может человек извлечь из грядущего конца света, — то, что жить надо так, чтобы ни за один из прожитых дней не было стыдно на Страшном суде.

«У меня паранойя на тему грядущей старости»

— Но кто ж это говорит? Вы же сами и в «Метро», и в «Сумерках» этот самый конец света конструируете, потворствуете, так сказать, всеобщему ажиотажу.
— Нет, в «Сумерках» всё сводится к тому, что это не на самом деле происходит, а в сознании умирающего человека, и он пытается смириться с осознанием собственной конечности. То есть я не пугал концом света — наоборот, пытался показать: дескать, какой смысл бояться глобального Апокалипсиса, если локальный неизбежно настигнет каждого из нас? К тому же тогда, пять лет назад, не было ещё такой повальной истерии, связанной с майянским календарем, не было и цифры «2012» — всё потом уже появилось. И уж конечно создавал я книжку не из маркетингового расчета — какая тема будет пользоваться спросом через пять лет, а потому что меня самого тема Апокалипсиса завораживала.

— А почему вдруг? С «Метро-2033» все более-менее понятно. Писать его начали в 17 лет, в этом возрасте «конец света» — частое явление: девочка бросила — уже конец света. Сейчас почему тема завораживает? Вы — молодой, успешный, перспективный. Всё только начинается! Какой конец?
— Трудно сказать, когда человек начинает задумываться о смерти. Наверное, года в три, когда более-менее уже что-то осознает. И периодически случаются возрастные кризисы, когда ты думаешь о собственной смерти, и это проецируется на смерть всего живого на Земле. У меня такой кризис случался в 17, а потом ещё в 28-29 лет. Если честно, « у меня вообще на эту тему определенная паранойя — на тему быстро 0 проходящей молодости, мимолетности жизни, грядущей старости. Пока не женился, тебе кажется, что с появлением ребёнка начнется та самая проклятая взрослая жизнь, — когда ни продыху, ни света в оконце. И за которой уже неизбежно последует пенсия и смерть. А когда рождается ребёнок, выясняется, что всё намного веселее, чем ты думал. И с наступлением зрелой жизни это никак не связано. Ведь даже если ребёнок у тебя не появится, всё равно ты состаришься — просто гораздо скучнее тебе будет жить на этом свете и бессмысленнее.

— 17 лет что был за кризис?
— Во-первых, я увлекался фантастикой с достаточно раннего возраста, лет с пяти-шести. А к 16 годам, конечно, не только фантастических романов начитался и более серьёзных, но тяготел всегда к литературе мрачной, с плохими концовками. В 17 я уехал учиться за границу, в Израиль. И это был достаточно депрессивный период. Потому что — один в другой стране, чужой язык, предвзятое отношение к иммигрантам, необходимость доказывать, что ты не хуже местных. Плюс сложности, конечно, с адаптацией. В эмиграции человек всегда вынужден общаться не с тем, кто ему ближе по интересам, а с тем, кто просто говорит с ним на одном языке. Ты оказываешься вырванным из своего круга общения — уютного, привычного.

— В Израиле начали «Метро» писать?
— Первые идеи у меня ещё в школе возникли, в старших классах. Отчасти от моего увлечения фантастикой, отчасти из-за компьютерных игр. Я в принципе отношусь уже к тому поколению, на формирование которого компьютерные игры оказали не меньшее влияние, чем, скажем, кино. В «Фоллаут» у меня полкласса играли, потом и полкурса. Рассказывается в этой игре о постапокалиптической Америке, Америке после ядерной войны. Конечно, трудно было избежать соблазна примерить всё это на нашу географию, и первой мыслью стало, — что метро должно быть последним убежищем для человечества, оно, в принципе, и строилось как самый большой в мире бункер. Собственно, так идея и родилась — как ядерная война будет выглядеть с нашей стороны.

«В Россию вернулся не из любви к берёзкам»

— Вообще, складывается довольно депрессивная картина вашего детства: мрачная литература, компьютерные игры, мысли о ядерной войне. Те настроения могли в 17 лет увести вас неверной дорожкой? 90-е же на дворе — хиппи, панки, бандиты, наркоманы. Или вы были таким пай-мальчиком, что этого не могло произойти в принципе?
— Определенный соблазн взбунтоваться, убежать и что-то такое сделать, конечно же, имелся. Не скажу, что был таким уж пай-мальчиком. В отличниках не числился, не был каким-то ботаном, задротом, у меня масса было замечаний за плохое поведение на уроках, за болтовню, за споры с учителями. Прогуливал иногда. Девочки, опять же. Но против наркотиков, сигарет, алкоголя и всего того, что изменяет сознание и вызывает зависимость, у меня было очень серьезное предубеждение. Да, наверное, в относительно тепличных условиях рос, у меня была стабильная и любящая семья. Тем больше получилась встряска, когда оказался за границей один. С тех пор, с 17 лет, я живу отдельно. И вот это решение уехать в другую страну, быть там одному, доказывать себе, что ты чего-то стоишь, я думаю, как раз судьбу мою и переломило. Сделало из меня просто другого человека — такого, какой есть сейчас. Не хочу себя восхвалять, но некоторых такая ситуация, наоборот, ломала. Люди не в состоянии были взять себя в руки, бросали учебу, теряли волю, садились на наркоту.

— Второй кризис, как говорите, наступил в 27 лет. С чем он был связан?
Трудно сказать. Я уже говорил, что всегда был не чужд паранойи, связанной с тем, что жизнь проходит. И как раз где-то к 28 годам это ощущение стало сгущаться. Скажем так ещё: из-за границы я вернулся не из любви к берёзкам, а потому что там мне стало чудовищно скучно, не оставляло ощущение, что в России год идёт за три. Да, тут люди живут меньше, но жизнь гораздо более динамична. Все мои сверстники здесь что-то делали, чего-то добивались, к завоеванию мира приближались семимильными шагами — как мне, по крайней мере, казалось оттуда. А я — прозябал. Сначала прозябал в Израиле, потом в Германии, во Франции. Да, в 28 лет жил уже здесь, но травма, видимо, осталась. Я остро и тяжело переживал приближение 30-летия — видимо, магия цифр сработала, появилось ощущение того, что в 30 лет закончится молодость, а вместе с ней и вся жизнь. Первые седые волосы, первые морщины вокруг глаз — думаю, ну всё. Ещё и в больницу попал, что добавило мне «праздничного» настроения. И тогда, конечно, очень было тяжело, появилось ощущение близости конца.

— Так это же было совсем недавно.
— Да, два года назад.

— Просто думаю, что же вы назвали прозябанием? Может, журналистскую работу, которой занимались несколько лет, так называемый кремлёвский пул?
— Кремлёвский пул — не очень интересная работа, но это не прозябание. Ты прилетаешь за два дня до визита президента, снимаешь сюжет об отношениях России и Никарагуа, допустим. Потом прилетает президент, ты отрабатываешь его прилёт, весь этот официоз. И когда он улетает, делаешь сюжет на тему: что это дало. Соответственно, однодневный визит президента для тебя оборачивается недельной командировкой. Но вообще, хочу сказать, что из всего, что я делал, работа телекорреспондента была самой интересной. Когда только устроился на Russia Today, меня тут же отправили в Воронеж — там произошёл скандал, когда в одной из клиник только что родившей девушке перелили зараженную ВИЧ плазму крови. Вот тогда я в первый раз развернулся как журналист. В больницу, где случилась вся история, никого не пускали: ни Первый канал, ни «Россию», — а я настолько смог расположить к себе персонал клиники, что меня провели по больнице и показали всё: и методическое кресло, на котором ей плазму переливали, и холодильник, из которого плазму доставали, и грудничков даже дали снять. И это была бомба! Правда, очень локального действия, поскольку Russia Today тогда ещё никто не смотрел.

«Русскому писателю нехорошо быть успешным»

— Сейчас у вас, насколько понимаю, спокойная, комфортная, респектабельная жизнь. Нет ностальгии по тем временам, когда приходилось работать в горячих точках?
— У меня было всего две горячие точки. К сожалению, тот человек, который взялся продюсировать меня как писателя, решил придумать такую легенду, будто я военный корреспондент.

— Так вы не были военным корреспондентом?
— Не был. И с тех пор мне приходится каждый раз всем объяснять, что один раз я был в Абхазии на учениях — когда там готовились к нападению Грузии, и второй раз в Израиле — вот там действительно рвались снаряды в сотне метров от меня.

— А какая легенда красивая: бывший военный корреспондент.
— Красиво, но незаслуженно. Но было много других интересных и ярких командировок: на Северный полюс, в Чернобыль...

Дмитрий Глуховский

— Но о кризисе. Сейчас, вижу, он позади, — улыбка не сходит с вашего лица. Однако рискну предположить, от чего может быть следующий. В 2005 году все восторгались: какой молодой — и такие тиражи; в 2007-м вы получили премию «Лучший дебют». Прошло четыре года — вы всё такой же молодой, такой же перспективный. В вечно перспективных не боитесь засидеться?
— Да, с одной стороны, я, конечно, привык всё время быть самым молодым — что бы ни делал.

— У вундеркиндов, знаете ли, зачастую сложная судьба, многие плохо заканчивают.
— Наверное. Но я, к несчастью, и не вундеркинд. Что же касается завышенных авансов, которые мне выдавались в связи с успехом «Метро 2033». Если говорить, идёт ли на спад история успеха — нет, не идёт: как планка была взята, так она и зафиксирована. Реализуются ли обещания блестящего будущего, или я так и остаюсь многообещающим? Во-первых, классиками у нас посмертно становятся. А потом, честно говоря, не чувствую я к себе такого отношения, как к молодому и многообещающему.

— Но к 300 тысячам тиража «Метро 2033» вы пока близко не подходили?
— У первого «Метро» сейчас тираж полмиллиона. У второго — 400 тысяч. У «Сумерек» уже тираж за 200. Серия «Вселенная Метро 2033» из 15 книг, книги которой мы издаем раз в месяц, — её совокупный тираж к миллиону приближается.

— Это тиражи, о которых многие ваши коллеги и не мечтают. Но они вызывают и некое отторжение, аллергию даже: «Метро», Глуховский —  звучит отовсюду. А для многих читать навязанное — дурной тон.
— Есть такой момент. Но тут что надо понимать? Дозволительно быть излишне популярным — певцу. Дозволительно быть излишне популярным — киноактёру. От писателя другого ждут. И писательская судьба, — она другая совсем, особенно в России. У меня есть теория такая, что русскому писателю вообще нехорошо быть успешным. Хорошо быть успешным американскому писателю — за это его ни американцы не осуждают, ни русские. Ему совершенно не обязательно умереть в нищете или покончить жизнь самоубийством — он может прожить вполне успешную жизнь и умереть счастливым на собственной вилле где-нибудь в Калифорнии или в Майами. Но, как ни странно, ни банально это звучит, в России писатель — больше чем поэт, больше чем писатель. Он не столько должен развлекать, сколько быть неким медиумом, оракулом, которому больше дозволено, чем простому смертному. Поэтому ему нехорошо быть успешным — мирской успех развращает, уводит от мыслей о главном. Мне кажется, что правильный писатель — это человек несчастный, с трагической судьбой, возможно нищий. Побывать на каторге ещё хорошо. Потому что вот эти маргинальные состояния, собственно, и заставляют его каким-то образом причаститься Святых Тайн.

«Книги для меня — ключ к бессмертию»

— Раньше вы часто говорили: я автор, не писатель, только хочу им стать. Сейчас как себя позиционируете?
— Вы знаете, чтобы начать себя причислять к писательскому кругу, надо просто несколько забронзоветь. Вообще, писатель — звание посмертное, по-хорошему. Достоевский — да, писатель; Толстой — вопросов нет. Писатель ли Эдуард Лимонов? В новостях Рен ТВ — писатель, а так. «Автор» — название в достаточной степени нейтральное, которое можно в отношении себя применить. А писателем самого себя называть — по-моему, нескромно.

— Захар Прилепин называет себя писателем. А кроме того, говорит, что он останется в литературе, а вот Сергей Минаев, например, — нет.
— Мы с Захаром в приятельских отношениях, и я могу назвать его писателем. Мне не вполне ясен тот ажиотаж, который вокруг его текстов разворачивается. Ну хороший, крепкий. Но за что его нужно преследовать судебно, или, наоборот, обласкивать властно — я, честно говоря, не понимаю. Что же касается называния себя писателем, — мне кажется, пусть уж другие решают.

— Насчёт других. Дмитрий Быков, например, говорит: «Глуховский? Я не знаю такого писателя». Обидно?
—  Ну а какая разница? Дмитрий Быков для меня не авторитет, зачем мне обращать внимание на его слова? Несколько лет назад, может быть, и задело бы такое высказывание, а теперь меня пронять довольно сложно. Я смирился с тем, что при жизни писателем меня будут называть немногие. На самом деле это феномен несчастного Джеймса Кэмерона. Великий он режиссёр? Великий. Гениальное кино снял? Гениальное. Попсовое при этом? Попсовое. Фильм «Аватар» все рекорды побил, завоевал сумасшедшую базу фанатскую во всём мире, большинство зрителей в полном восторге. Ну как фильму, который заработал три миллиарда долларов, можно еще и «Оскар» дать?

— Писатель, сами же говорите, должен быть бедным и голодным. Ни то, ни другое на вас не похоже.
 Писателю хорошо бы быть бедным и голодным в нашей стране. И, наверное, Достоевский лучше, чем Толстой. И наверное, Солженицын в лагере и в изгнании лучше, чем Солженицын сытый и довольный, рассуждающий о том, что хорошо бы в России снова ввести смертную казнь. Слишком благополучный для пророка.

Дмитрий Глуховский

— А Глуховский какой лучше? Живущий на 200 долларов в месяц и сочиняющий в стол «Метро 2033» или тот, тиражи которого уже перевалили за миллион?
Мне кажется, очень рано делать какие-то выводы. Думаю, я ещё успею много всего перепробовать, у меня есть совершенно диаметрально противоположные замыслы книг: от научно-фантастического романа, который, наверное, будет следующим, до театральных постановок о Сталине и цикла исторических романов, от киберпанка до каких-то любовных историй. Совершенно разные задумки в голове, и все их мне хочется успеть воплотить. То есть: сказать, что я сыт и благостен —  нет. Сказать, что устал от всего — нет. Сказать, что пресытился — нет. Сказать, что меня растлила эта якобы популярность — нет. Мне не хочется, чтобы обо мне говорили как о селебрити, я не хочу быть светским персонажем, я редко хожу на мероприятия и не слишком уютно на них себя чувствую. Но при этом мне хочется, конечно, чтобы люди знали о том, что я делаю.

— Многие успешные писатели заводят себе побочный бизнес. У вас имеется?
У меня нет бизнеса. Я живу исключительно за счёт авторских прав, и мне этого вполне хватает. Нет у меня задачи стать миллиардером и даже мультимиллионером, не хочу я строить бизнес-империю. Вот как-то с детства занимали меня мысли о смерти и бессмертии (немножко пафосно звучит, и, тем не менее, это так), — они меня до сих пор больше всего и занимают. Когда что-нибудь пишу, я не думаю, как это буду продавать. По-моему, это погибель для писателя, для автора, если он допускает такие мысли. Я, когда пишу, думаю: имеет ли шанс эта книга остаться? Насколько она долговечна, серьёзна и эмоционально глубока для того, чтобы пережить своё время и пережить меня? Потому что для меня, конечно, книги — это ключ к бессмертию. В отсутствие других способов жить вечно единственный способ добиться бессмертия это оставить что-то после себя.

— Даже если наступит наш любимый конец света? Как, встретите его, если доведётся?
— Наверное, как герой «Сумерек» забравшись на крышу своего дома и созерцая, как рушится мир. Мне кажется, лучший способ встретить конец света — наслаждаться величием этой картины.

Смотрите также:


Комментарии: