Ему выпала непростая миссия. Быть по паспорту Михалковым, а в жизни — Кончаловским.И при этом ещё снимать кино. Сравнения неизбежны? Ему всё равно. Егор сознательно дистанцируется от папы и дяди, настаивая на коренном своём отличии. И уверяет, что «большие» родственники не столько помогали ему в профессии, сколько мешали.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

— Егор, несколько фильмов у вас только что прошли, несколько на очереди. Пока все режиссёры оплакивают российское кино, вы всё снимаете и снимаете?
— Действительно, так получилось, что, когда кризис наступил, у меня три картины были в стадии завершения: «Запрещённая реальность» по Головачёву, телефильм «Розы для Эльзы» и 3D-анимация «Наша Маша и волшебный орех». Последний, к сожалению, очень неважно прошёл, — но это просчёт прокатчиков, я проект не контролировал, да и вообще как режиссёр имею к фильму чисто условное отношение. Ещё один проект — «Москва, я люблю тебя», — состоящий из 18 короткометражек, пока не вышел. А сейчас у меня съёмки в Казахстане — очень большие и сложные, полгода ещё буду занят там. Параллельно идут разработки — что снимать дальше, уже есть пять предложений...

— Скажите, вам не завидуют?
— Многие же маститые режиссёры сейчас остались без работы. Я не могу ответить на этот вопрос, потому что в принципе с режиссёрами не так много общаюсь.

— Не вхожи в тусовку? Где хлопают друг друга по плечу и говорят: «Брат, ты гений!»
— Во-первых, такими словами не разбрасываются. А во-вторых, мнения других режиссёров, кто бы это ни был, относительно моей кинематографической жизни, если честно, меня мало интересуют.

— Но мнение сообщества — это важно, в общем-то.
— Совершенно верно. Но каковы те критерии, по которым оценивается успех и которому можно было бы завидовать? У меня, например, нет ни одного приза. Вообще! Кино моё ругают со страшной силой — все фильмы, без исключения. Чему тут завидовать? С другой стороны — да, я не простаиваю, ныряю из проекта в проект, они даже накладываются. Но всё равно я был бы вруном, если б сказал, что предпочитаю слышать ругань, а не похвалу. Конечно, приятнее читать: какой прекрасный фильм, чем: какое дерьмо ужасное, зря время потерял. Поэтому я не знаю, завидуют мне или нет. Хочу сказать другое: все фильмы, которые я снял, за исключением «Нашей Маши», — это только мои достижения или мои ошибки. Мне не на кого перекладывать вину, я снимаю абсолютно своё кино. Ругают его? Ну, пусть ругают. Им не нравится, а мне нравится. Ведь если я сделал так, значит, я так хотел сделать.

— Подождите, может, я ошибаюсь, но мне всегда казалось, что вы режиссёр заказной и снимаете продюсерское кино.
— Совершенно верно, ко мне проекты приходят. Но всё равно это не совсем продюсерское кино. Потому что на базе тех произведений или сценариев, которые мне предлагают, я снимаю свои фильмы. Сценарий «Антикиллера», например, был переписан полностью — хотя фильм делался как бы по Корецкому. «Консервы» — история, которая просто была высосана из пальца. В хорошем смысле этого слова, потому что мне сказали: «Давайте сделаем экшн» — «Давайте. Какой?» — «Любой»... Казахстанский фильм, у которого нет пока названия — мне предложили сценарий, я сказал, что он требует не то что доработки или переработки, а фактически переписывания заново. И Новотоцкий, и Моисеенко — авторы, которые делали «Возвращение», «12», «Утомленные солнцем-2», — переписали сценарий. То есть заказ это? Да, заказ. Который словами Назарбаева звучал так: «Нам нужно патриотическое кино».

— Но вам самому какое кино хотелось бы снимать?
— Вообще, я хотел бы заняться телесериалами. А ещё, если повезёт, то и мыльными операми. Но — продюсировать их, не снимать как режиссёр. А сам я хочу снимать маленькие нуарные фильмы. Чернуху, грубо говоря.

— «Груз-200»?
— Скорее — братья Коэн. Я не хочу ни в коей мере стать таким же режиссёром, как Балабанов, хотя он прекрасный режиссёр. Но на братьев Коэн можно поравняться, а Балабанов — мой современник, пусть он с меня пример берёт, а не я с него.

«Никита про «Антикиллера» сказал: зачем снимать такое кино?»

— Скажите, у вас нет комплекса «младшего»?
— Нет. Потому что, во-первых, то, чем я занимаюсь, ни в коей мере не является продолжением дела моих родственников, фильмы мои абсолютно чужды и папе, и дяде, и они мне об этом говорят. Я с большим уважением отношусь к их мнению, но мне мое мнение важнее, — поэтому снимаю я то, что хочу снимать, и на них не оглядываюсь. Другое дело, что Никита Сергеевич и Андрей Сергеевич войдут в историю российской культуры однозначно, а со мной — ещё большой вопрос.

— Это тоже может породить некий комплекс.
— Может. Но, понимаете, делать всё равно я ничего больше не умею, и поэтому должен смириться. А потом, мне поздно оглядываться уже, знаете, мне 44 года. И если 10-12 лет назад, когда только начинал работать в кино, я, может быть, и думал: ах, боже мой, на фоне прекрасных фильмов, которые сняли мои старшие родственники, как буду выглядеть я? То сейчас. Сниму я когда-нибудь такой прекрасный фильм, как «Урга», или не сниму? Да хрен его знает. Расстраиваться по этому поводу — занятие неблагодарное. А, кроме того, я не могу сказать, что с восторгом и восхищением отношусь ко всему, что делают Никита Михалков и Андрей Кончаловский. Фильм «12», скажем, мне понравился, а «Сибирский цирюльник» — оставил равнодушным. Как и «Дом дураков», и «Курочка Ряба» — моего отца. А вот «Поезд-беглец» и «Романс о влюблённых», например, я очень люблю, вырос на этих картинах. Потом, я не хочу ехать в Штаты снимать кино, как мой папа, потому что не люблю Америку, мне там плохо. И во мне нет той «государственности», которая присутствует в Никите Сергеевиче, — с тем, чтобы делать народно-патриотические высокохудожественные картины.

— А это не звучит, как оправдание перед «большими» родственниками?
— А чего мне оправдываться? Я просто говорю, что не обладаю ни той, ни другой позицией — делаю своё дело. А если представить ситуацию иначе, то мои родственники мне только мешают. На «Нику» меня не приглашают, потому что я племянник Михалкова. А на «Золотой орёл» меня не приглашают, потому что я... племянник Михалкова. Я и там чужой, и там. И мне оправдываться не в чем. Учитывая ещё и тот факт, что в своё время топ-3 российского кино выглядел так: «Антикиллер-2», «Сибирский цирюльник», «Антикиллер». И это продолжалось полтора года.

— Вы успешный режиссёр, и в этом никто не сомневается. Но первый фильм страшно было снимать?
— Нет, не страшно. Потому что к тому времени я прошёл такую школу рекламы, что кино начал снимать не так, знаете ли: пан или пропал. Дело было так: Толстунов, продюсер, мне позвонил и сказал: давай снимем кино. Вообще, уникальная ситуация, на самом деле. В Америке или во Франции таких предложений просто не бывает. Тебе кто-то, какой-то чужой человек, даёт миллион долларов. Чтобы ты собрал команду и поучился снимать кино. Если получается полное «г», извиняюсь, то тебе никто не отпилит руки, не скажет: отдавай миллион обратно. Скажут: спасибо, не получилось, всего хорошего. А Толстунов после того фильма предложил мне следующую картину снимать. И чего ж тут бояться?

— Во время тех съёмок папе часто звонили?
— Вообще не звонил. Да нет, папа не читал ни одного моего сценария.

— А самые лестные слова от папы и дяди и самые обидные можете вспомнить?
— Да их не было: ни тех, ни других, мне просто нечего вспоминать. Никита про «Антикиллера» мне сказал: зачем снимать такое кино? Но взял его на Московский кинофестиваль. Конечно, если мне не понравится фильм Никиты Михалкова, я не подойду к нему и не скажу: зачем снимать такое кино — мне будет неудобно. А ему удобно на правах старшего коллеги. Но, вы знаете, последнее, что я буду делать, — это стараться, чтобы мои фильмы кому-то из них понравились, чтобы услышать: старик, ты продолжатель нашего дела. Со своей жизнью бы справиться.

«Папа просил меня поменять фамилию»

— По паспорту вы — Михалков, по жизни — Кончаловский. Долго думали, выбирая фамилию?
— Я не выбирал. Отец взял фамилию Кончаловский, потому что собирался уезжать на Запад, и не хотел ехать с фамилией деда, который был депутатом Верховного Совета. Кроме того, на «Мосфильме» двум Михалковым было тесно. А меня стали называть Кончаловским вслед за отцом. Не так давно, кстати, он просил меня поменять фамилию на «Кончаловский-джуниор». «Егор Кончаловский-джуниор? — говорю. — А кто такой Егор Кончаловский-синьор?» — «Да, какая-то ерунда получается». На этом тему и закрыли.

— А почему он попросил?
— Ну, потому что путать стали. Ему звонят — меня спрашивают, а мне — даже Юлию Высоцкую... В общем, хочу сказать, что моя фамилия — Михалков. А Кончаловский, если хотите, — псевдоним. И я стараюсь своё кино подписывать — «Михалков-Кончаловский», ни папа, ни дядя не подписывают кино двойной фамилией.

— У вас, вообще, близкие с ними отношения?
— Не могу так сказать. У нас в семье вообще нет близких отношений. Ни у кого и ни с кем. В том смысле, что все сами по себе, все живут своей жизнью. Папу я могу не видеть по четыре месяца, последний раз даже не помню, когда его видел. А Никита вообще никого не видит, у него времени нет ни на что. Не в курсе, какие отношения у него с дочками, но знаю, что мой ровесник Степан очень редко видит отца. Равно как и я.

— Не жалко? Андрей Сергеевич такой интересный человек.
— Нет, конечно, отец — очень умный, интеллектуальный человек. Но, во-первых, я более-менее знаком с его взглядами на жизнь. И не могу сказать, что взгляды эти во всём разделяю. Или — что во всём разделяю взгляды Михалкова. Я не согласен до конца с жизненными установками ни того, ни другого.

— Но чья-то позиция ближе?
— Вы знаете, период, когда я воспитывался, период становления проходил у меня в других условиях, нежели чем и у того, и у другого. И сформирован я не взглядами отца. Или взглядами матери, или взглядами деда, или взглядами Никиты. Я сформирован другими совершенно взглядами. Во-первых, я наполовину казах, у меня восточная и мусульманская, если хотите, составляющая. Во-вторых, я советский человек — вырос, стал взрослым и отслужил в армии при советской власти. Отец не служил, а на меня армия очень повлияла. В-третьих, я православный — при всём при этом. Но воспитывался в протестанской традиции — образование я получил на Западе, в Англии, и могу сказать, что философия протестантизма мне ближе, чем философия православия. То есть я православный, ближе мне ценности протестантизма, и при этом во мне есть азиатчина и советчина. Поэтому я не могу сказать, кто мне ближе: Андрей Сергеевич или Никита Сергеевич. Наверное, никто. Я не разделяю прекраснодушия и трепетного отношения к России, которое присутствует у Никиты. Хотя очень люблю свою страну и не поехал в Америку после Кембриджа, как планировалось, потому что в гробу её видал, она мне не нравится, — а вернулся в Россию, чем несказанно расстроил отца. Да, я люблю Россию, я патриот, я хочу жить здесь, хочу, чтобы дети мои жили здесь. Но я не в восторге от того, что происходит в нашей стране. Равно как и не разделяю скептицизма, почти чаадаевского, который присущ отцу относительно России, а также и его восторга относительно западной культуры.

— А азиатчина, интересно, в чем у вас проявляется?
— В том, что я не демократ совсем. Мне чужда демократия в любом проявлении.

— Вот он, наверное, главный конфликт с отцом?
— А вы понимаете, он может провозглашать демократию, но в жизни и в быту папа совсем не демократ. Он автократ. Как и Никита. Вообще, я думаю, они оба — тяжелые люди, с ними очень трудно жить, вместе находиться. А я — да, не демократ совершенно. На съёмочной площадке, где я управляю, мне демократические принципы не нравятся. Да и в семейных отношениях ближе мне, скорее, азиатская модель.

— То есть жена — на кухне?
— Не на кухне, но супруги неравноправны: то, что можно одному, нельзя другому. Наверное, это архаизм с точки зрения семейных отношений, но мне так спокойнее — я тоже тяжелый человек.

— И очень противоречивый, как выяснилось. Близким с вами непросто?
— Непросто. Потому что я эгоист, потому что сконцентрирован на себе. Я невнимательный, равнодушный. Какие-то вещи, очень важные для людей близких, не важны мне. Конечно, со мной тяжело.

«Я — человек, не расположенный слушать других»

— А кто-то вам указывает на эти, если можно так выразиться, недостатки?
— Ну, конечно. И жена, и мама — все недовольны. Другой вопрос, что я человек, не расположенный слушать других. То есть услышать чьи-то аргументы, войти в чьё-то в положение — для меня усилие.

— Что неизбежно, наверное, ведёт к конфликтам?
— Может привести. Но вот, например, если брать отношения с продюсером, то ты можешь сказать: будет так или никак. В ответ рискуешь получить: хорошо — никак. И тогда тебе нужно или давать оборотку, то есть наступать на горло собственной песни, или разворачиваться и уходить. Но для меня вопрос не в том, чтобы выбирать одно из двух. Вопрос в том, чтобы... всех обмануть. И выдавать желаемое тобой за желаемое этим человеком. Безусловно, компромиссы возможны. Но что такое для меня конструктивный компромисс? Допустим, звонит продюсер и говорит: надо снять дочку одного генерала. «Ага, значит вы мне навязываете дочку генерала? Знаете, со мной этот номер не пройдет», — говорю я. А потом понимаю, что есть у меня фигура в фильме — на три-четыре слова, и мне абсолютно плевать: будет это мальчик или девочка...

— И тогда вы идёте на компромисс?
— Я не иду на компромисс. Я его продаю. Звоню и говорю: ладно, я наступаю себе на горло. Но! Тогда за это я бы хотел вот это, вот это и вот это... То есть ты поворачиваешь дело таким образом, чтобы людям неудобно было тебе что-то навязывать. Чтобы для них это было ЧП, из ряда вон выходящая ситуация. И если уж соглашаешься с ними, то преподносишь это как удивительный подвиг. Который потом продаёшь.

— А применительно к семейной жизни?
— Примерно то же самое.

— То, что жена часто снимается в ваших фильмах, — её желание или ваше?
— Во-первых, Люба не часто снимается, в последних моих картинах она не снималась. А во-вторых, это было и её, и моё желание, потому что она реально очень хорошая актриса. Но моё кино ей не близко. Так же как мне не близко её кино. Мы разные фильмы любим, очень редко смотрим кино вдвоем.

— У Любы, говорят, довольно капризный характер, стервозный даже.
— Со мной — нет. Каждый же ведёт себя так, как ему позволяют. Насколько я знаю, те конфликты, которые у неё случались на съёмочной площадке, были обоснованны. И я не могу сказать, что Люба крайне капризна... Вернее, так — она капризна в меньшей степени, чем те люди, которые по уровню своего таланта не заслуживают права быть капризными. Вы знаете, про русских артистов говорят, что они болеют тремя болезнями — «звёздочка», «белочка» и «жабочка». Это очень верно. И «жабочкой» и «белочкой» Люба точно не болеет.

— Но «звёздочка» иногда включается?
— «Звёздочка» иногда включается.

— А откуда в прессе появились сообщения, будто вы с Любой расстались?
— Я не знаю, откуда они взялись, совершенно не имею никакого представления. Я понимаю, как появились публикации о том, что моя дочка попала в больницу, — тем летом она спрыгнула со второго этажа, повредила чуть-чуть себе позвоночник. Наверное, «жёлтые» издания имеют своих информаторов в медицинских учреждениях. А откуда эта новость — я не понимаю.

— Может, тоже от информаторов? Консьержек или папарацци, которые караулят у вашего подъезда, смотрят: съехались- разъехались, живут вместе-врозь?..
— Я не знаю. Мы можем ссориться, мириться, съезжаться, разъезжаться. Я могу жить на даче несколько дней. Но повода для подобных слухов, мне кажется, мы не давали. Поэтому всё это фигня.

«Летом мы с Любой поженимся»

— Но у вас с Любой всё же особые отношения и особый брак. Официально, например, вы не женаты...
— Это не имеет большого значения. А потом, летом мы собираемся пожениться.

— Серьёзно? Спустя 14 лет? С чего бы это вдруг?
— Ну, я считаю, что Люба этого заслуживает. Говорю же, я тяжёлый человек. С ней тоже нелегко, но со мной, наверное, тяжелее... Во всяком случае, как сейчас, мы ближе, может быть, не были никогда.

— Но свадьба — это её желание?
— Я бы не сказал, что её. Наоборот — я делал пару раз ей предложение, но, видно, так делал, что до каких-то конкретных шагов не доходило. А теперь. Просто в какой-то момент пришло понимание, что, если мы живём уже столько лет и не собираемся этот процесс прекращать, — наверное, имеет смысл пожениться. И ведь ничего не изменится. И даже степень ответственности не изменится.

— Вы православный человек, и, наверное, будет венчание?
— Я сейчас скажу крамольную вещь, богохульную, но из-за политики РПЦ в последние годы венчание для меня в каком-то плане потеряло смысл. Объясню. Несколько близких мне людей сначала обвенчались, а потом развенчались. И тогда что получается? Если ты в гражданском браке, то живёшь как бы во грехе. А если дал клятву перед Богом, а потом взял её обратно — не во грехе? Какая-то нестыковочка. То есть венчание, по сути дела, становится одной из гражданских процедур, а РПЦ — таким министерством религии. Почему мне и ближе протестантизм. Там нет посредника между Богом и тобой, нет тайны исповеди, там радикально другие принципы. Если ты богат и успешен — это знак от Бога, что он тебя любит. А у нас: бедность — не порок, богатство — грех.

— Можете сказать, какая заповедь для вас самая сложная?
— Да все сложные, «не убий» — самая простая, потому что, естественно, убивать я не буду. Но что касается воровства, возжелания жены ближнего, алчности, гордыни — всё это мне свойственно в большей или меньшей степени.

— А самый большой грех? Или — все же это не исповедь — самая большая ошибка в жизни?
— Ой. Наверное, самая моя большая ошибка заключается в том, что последние годы я очень мало общался с дедом. Был период в середине 90-х, когда он остался один — нищий и брошенный всеми, ему мало внимания уделяли. И тогда я очень плотно с ним общался, старался не забывать. Потом он женился, у него появилась прекрасная жена Юля, с которой мы очень дружим. И вот эта мысль свербящая, что где-то там дед пожилой, и, может, надо подъехать обед ему разогреть, — она ушла. Мы стали реже общаться, гораздо реже. Последний раз я его видел, наверное, месяца за три до смерти. Хотя ничего мне не мешало зайти к нему, пообщаться — я не раз проезжал мимо его дома. Вот это, считаю, главная моя ошибка. Потому что всё остальное... Безусловно, ошибки у меня были, много ошибок. Но ни одну из них я бы не назвал непоправимой. И это всегда было только моё решение, я выбирал свой жизненный путь сам. И меня устраивает моя жизнь. Она мне и сейчас нравится.

— Но ошибка с дедом не заставила вас больше общаться с отцом?
— Ну, во-первых, с отцом не так просто больше общаться. Да и я последнее время в Казахстане живу. Но в принципе — да, эта мысль стала более оформленной. Конечно, нужно с родителями время проводить. Маме я уделяю много времени, и она под моей защитой. А вот с отцом надо бы больше общаться, это абсолютно верно. Но так трудно изменить привычке. Не подойдешь же к отцу и не скажешь: давай общаться чаще, потому что время уходит...