Сложный человек. Его понять непросто. В своём мире, на своей волне, на своём языке. Бутусов не любит буквальных фраз, он делится ощущениями. Когда-то мы его за это и любили. И никому не надо было расшифровывать, что такое «шар цвета хаки» или «бриллиантовые дороги». Культового «Наутилуса» уже нет. Да и солист теперь совсем другой. Капитан Немо вышел из подводной лодки. Он захотел выговориться. По-своему, конечно.

Беседовал Дмирий Тульчинский

Каждый концерт для меня мучение

— Вячеслав, правда, что вы отказались давать концерты в «несидячих» залах?
— Не знаю, откуда эта информация, но я про неё тоже слышал. Это какая-то «пуля» — у нас таких установок нет. В райдере только одно ограничение — это цирковые площадки. И то после того, как у меня был приступ астмы, и врач на километр запретил мне подходить к подобным заведениям с их запахами кошачьей кухни.

— Я уж подумал: действительно, наверное, человеку нужна уже только сидящая степенная публика. К чему все эти «козы» и крики: «Сла-ва-Сла-ва!»?
— А это никому не нужно, в общем-то. Должно быть всё как-то подобающим образом. Нет, я вижу на концертах девушек, которые очень самоотверженно танцуют, и это красиво. Вижу людей, которые тащатся мощно, и это выглядит естественно. Больше всего вызывает отвращение, когда человек тупо просто размазывает слюни о сцену, делает это демонстративно, когда он пьяный совсем, стоит, кричит или воет что-то. В целом-то у нас люди адекватные. Самых неадекватных, что удивительно, я видел в Бостоне, который позиционировался всегда как студенческий центр. Мы приехали в Бостон, играли в клубе. И там такое творилось, что нам — можешь себе представить? — даже не снилось. Такой атас вообще, мы в шоке были — уже примёрзли там, притихли в задумчивости, нам просто деваться было некуда.

— Обычно музыканты говорят, что заряжаются энергией, когда видят этот экстаз.
— Я немножко другой природы. Для меня концерт — это всегда мучение, преодоление. Выходя на аудиторию, пусть даже на небольшую, я очень тяжело выдерживаю этот натиск. Это исключительно личностного характера восприятие, может, даже болезнь. Есть же, например, болезнь «стеснительность». Раньше, странным образом, это почему-то считалось положительным моментом, стеснительность путали со скромностью. А оказывается, стеснительность — болезнь. Неприятная очень. Даже не так для самого носителя, как для общества. Это асоциальное поведение. И у меня тоже своего рода отклонение от нормы. Я выхожу на сцену и понимаю, что не могу сделать того, что по идее сделать должен. А уж чего от меня ждут — тем более не могу. Меня выламывает просто от сознания того, что всё как-то задрипозно, всё затрапезно, нет праздника. А это же неправильно — так думать. Потому что человек, который требует праздника — масштаба, цыган, барства такого михалковского, — должен по своей энергетике сам всё это провоцировать, должен завести эту машину. И в этом смысле я пока ещё не дотягиваю. Вот когда преодолею себя, начну воспринимать всё бесстрастно, когда во мне вот это великодушие произойдет, тогда и смогу дать людям, которых я стесняюсь своей робостью и неуверенностью, то, что они хотят. Думаю, это произойдет когда-нибудь. Примеров масса, когда человек годам к 60 становился таким, каким он хочет быть, и начинал органично смотреться в своём амплуа.

— Лев Лещенко, помню, этот степенный, солидный господин, рассказывал, что когда он чуть-чуть выпьет, то становится совсем другим — весёлым, шутником, балагуром, душой компании. Таким, каким хочет быть на самом деле. А вы каким хотите?
— Совершенно точно могу сказать — я хочу преодолеть вот эту демоническую маску якобы рокового мужчины: сурового, насупившегося, свысока смотрящего на этот мир. Вот эти все аксессуары я хотел бы, в общем-то, снести на помойку. И давно уже пора, если честно... Каким я бы хотел быть? Я категоричный человек, брутальный, грубый. В общем-то, пижон по натуре. И заносчивый в каком-то смысле. И много ещё таких искажений во мне. Так вот я бы хотел быть даже не добродушным, а именно великодушным человеком. Чтобы из меня исходила энергия, которая бы людей, пришедших на концерт, чем-то облагодетельствовала. Потому что иначе я просто не вижу смысла. Правильно сказал Миша Козырев — мне нужно отработать этот аванс, который я получил, у меня совесть не чиста. Мне уделили слишком много внимания, а за что — я пока не понимаю. Я же должен что-то дать взамен, чтобы по-честному было.

— Разве вы не перевыполнили эту программу? Песни-то культовые.
— Если бы я осознанно это сделал, я бы с тобой согласился. И мне бы легче было. Но очень много в том периоде было неосознанного. Очень много. И эти чёрные пятна, как я выяснил, теперь не стереть, их можно только отчистить.

«Содрогаюсь, когда вспоминаю своё прошлое»

— Если сейчас каждый концерт мучение, то можно представить, что творилось 20 лет назад, когда концертов было раз в 10 раз больше.
— А такого, как сейчас, не было никогда. Такого, чтобы мы каждый день давали концерты.

— Разве в конце 80-х вы не «чесали» по стране?
— Мы знаешь, как «чесали»? Мы приезжали в город на неделю: шесть дней пили, один день играли. Я слышал легенды, что люди по четыре концерта в день давали. Но у нас такого не было.

— Многие поп- и рок-звёзды, вспоминая годы своей пиковой популярности, благодушно улыбаются. Им приятно вспомнить, сколько было выпито, сколько было девушек, как их носили на руках. Вам такие воспоминания доставляют удовольствие?
— Я содрогаюсь. Я просто содрогаюсь. До сих пор мурашки по коже.

— Но можно же быть снисходительным к самому себе — молодой был, так что же?
— Какая тут снисходительность, о чём ты говоришь? Это даже вспоминать страшно, но это приходится вспоминать. Сплошной поток какого-то ужаса. Непрекращаемый поток однообразного времяпрепровождения, каждый раз, по сути, завершающийся какой-то размазанной трагедией. Когда смотришь на всё это по прошествии времени, ты видишь, как много там печальных вещей происходило, таких, что сейчас-то уже и не до смеха. Какой-то обмен происходил неравноценный. Ты отдавал всё самое ценное, а взамен в лучшем случае не получал ничего. И это в лучшем случае. В худшем случае ты был опустошен.

— Что вы имеете в виду?
— А что ты имеешь в виду под тем, что я имею в виду?

— Да можно понимать как угодно. Я знаю, вы любите философские категории, часто говорите эзоповым языком...
— Да, я категории люблю. Но я не специалист в этих категориях, они из меня выходят по причине того, что у меня такое устройство мозга, сознания. Я говорил сейчас об общих ощущениях. Общих ощущениях вот этой атмосферы, когда тебя несёт. Знаешь, у меня был случай — я попал в горную речку. Это такая речка, где воды чуть ли не по щиколотку, точно ниже колен. Больше ручей, наверное, а не речка. Было жарко, я решил освежиться, пыл свой остудить. И просто лёг в этот ручей, чтобы чистая, холодная вода меня охладила. И, представляешь, меня смыло. Я пытался ухватиться за булыжники, — а они такие крупные, круглые, ногти об них ободрал, пока меня несло течением, но так и не смог ухватиться. Уже понял, что и сил-то нет никаких, и я не могу ориентироваться, потому что ничего не вижу, ничего не слышу. И в этот момент, уже совершенно ничего не соображая, я каким-то чудом, чисто рефлекторно, схватился за ветку дерева, которое над речкой этой склонилось. Дальше уже подбежали люди, как-то вытащили меня. И вот это состояние, когда несёт, а куда несёт, не знаешь, — очень похоже на то, что было со мной в те годы. Разница только в том, что не за что было схватиться. Меня просто тащило, как это происходит у алкоголиков, у наркоманов.

— Не было мысли: ещё шаг и меня просто не будет?
— У меня было такое ощущение много раз. И самое ужасное, что даже после этого я всё равно не мог остановиться, не мог обуздать эту атмосферу. Был настолько бессилен, что сколько ни старался, сколько ни обливался горючими слезами, сколько у меня ни случалось прозрений, я всё равно не мог ничего изменить. Потому что это был просто триллер какой-то. Всё нагнетается, нагнетается, нагнетается. Начинаешь ждать чего-то ужасного. И сам уже нагнетаешь дрянь вокруг себя, какие-то кошмары начинаются. Даже когда просто идёшь по весеннему лесу, ты всё равно в ужасе.

— Ну что — нормальная жизнь рок-звезды, со всеми её атрибутами.
— Нет, такую жизнь нельзя назвать нормальной.

«Я пил, потому что было страшно»

— А у вас было то, что привыкли называть звёздной болезнью?
— Наверное. Но, видно, она у всех по-разному проявляется. В моём случае — это беспечность, наплевательское отношение ко всему, что происходит, вот это равнодушие, безответственность. Ты пуп Земли, и пусть хоть мир под тобой рушится.

— Вы ощущали себя эдаким властителем умов, мессией, лидером поколения? Дескать, я скажу слово, и толпа взревёт и пойдёт за мной.
— Формально — да. Но мне особо нечего было сказать. И это меня сдерживало. Вот это моё косноязычие, это состояние оглоушенности и умопомрачения тоже, видимо, не давало мне развернуться. В принципе, я и не способен на такое. Я хороший исполнитель, но плохой руководитель. Нет у меня вот этой жажды деятельности — взять и повести за собой кого-то. Я бы и не осмелился.

— Сейчас вспоминаю ваш концерт году примерно в 87-м. Сетунь, три отделения: «Мираж», «Электроклуб» и «Наутилус»...
— Я даже помню этот концерт! Его невозможно забыть. Там такой интересный момент был. Не помню, кто выступал, «Электроклуб», по-моему. В аппаратной на пульте стоял магнитофон на 38-й скорости, на котором крутилась бобина с фонограммой. На этот магнитофон облокотилась одна из подруг звукооператора. И звук прекратился. А люди на сцене продолжали выступать в том же темпе. Эту историю я запомнил на всю жизнь. Я стоял рядом, и, знаешь, мне так стало неловко. Я представляю себе состояние человека на сцене, если даже у меня такой коллапс произошёл. Кстати, там ещё Малинин был. Он вышел с гитарой, пел «Чёрный ворон». И очень сетовал на публику, потому что она его не воспринимала.

— Так я о том же. Стоит огромная толпа. И какой там к чёрту «Мираж», какой «Электроклуб» и уж Малинин тем более. «Нау-нау!!!» все ждали «Шар цвета хаки». Такой успех может опьянить кого угодно.
— А он, собственно, и опьянил. Причём опьянил и в прямом, и в переносном смысле. Я впал в состояние такого перманентного опьянения. Как воздушный шарик, знаешь, который на веревочке водят. И меня устраивало такое состояние.

— Вам нравилось всё, что с вами происходит?
— Ты знаешь, я потому и пил, что меня это пугало. Поэтому, когда мы напивались, старался вообще не высовываться никуда: в какой-нибудь гостинице напиться — и в номер. И всё, сегодняшний день закончился. Я угомонился, и слава Богу. Так что этот миф о том, что, дескать, звёзды, их на руках носят, — лишь отчасти правда. Наш авторитет был суррогатный, а есть же ещё авторитет неписаный. В советской гостинице, к примеру, там же другие законы царили. И по башне мы получали очень часто за неприличное поведение. Из-за нашего суррогатного авторитета в том числе.

— Да и с милицией, наверное, проблемы были? Помню рассказ Макаревича, как он сидел в кутузке.
— Милиция строго очень с нами обходилась, для них это было просто делом чести.

— Ну да, чтобы потом ещё друзьям за бутылкой сказать: я вчера самому Бутусову по морде съездил.
— Нет, бить нас не били, но строги были чрезмерно. Мне, слава Богу, это только на пользу пошло. Я как-то остепенился, понял, что тут выпендриваться бессмысленно. Мне продемонстрировали такую лапу железную, что я понял, что либо действительно дойдет до того, что меня рубанут очень сильно, либо надо прекращать все эти заигрывания с лукавым. А благодаря Андрею Вадимовичу, кстати, однажды я был отпущен с компанией из вытрезвителя. Когда сержант, который караулил нас у обезьянника, узнал, что мы видели Макаревича, он позвонил вышестоящему начальнику, тот пришёл: «Кто, вот эти видели?» — «Да, вот эти». «При каких обстоятельствах?» Мы рассказали, и нас благополучно отпустили. Под гнётом негодующих взглядов сокамерников. Которые, на свою беду, Макаревича не видели.

«Жена нашла у меня последние остатки стыда»

— Второй всплеск в связи с фильмом «Брат» для вас уже, наверное, был детским садом? Все эти мальчики-девочки, которые как заведённые покупали старые ваши пластинки.
— А я и не почувствовал никакого всплеска. Это заслуга кино, киномания — с нашей стороны никакой заслуги не было. Да и не думал о воскресшей своей популярности. Наоборот, тот период у меня уже был отягощён раздумьями о том, что пора с этим завязывать, вообще с этой деятельностью. По крайней мере, на тот момент мне совершенно очевидно было, что коллектив себя изжил. Уже много реформаций мы пережили, видоизменений, уже всё перепробовали — не помогает.

— А вот это странно, кстати. Я вообще не понимаю, как можно было отказаться от такого бренда, как «Наутилус»?
— Понимаешь, важно было, что всё самое ценное, — вообще всё, что можно было, — мы получили. И ничего большего мы уже из этого не получим. И чем дальше этот носок будем выжимать, тем больше он будет деформироваться. Его можно было только выбросить.

— Но таких «деформированных носков» сегодня сколько угодно, никто же не отказывается от своих магических заклинаний. «Машина времени», «Алиса», «ДДТ», «Аквариум» — всё осталось. «Наутилуса» нет.
— «Наутилус» есть. Он остался в лучшем своём проявлении. То, что мы смогли сделать в студии, — вот с таким запалом, я бы даже сказал, с болезненным энтузиазмом, — то и осталось. И это всё, что могло быть и что вообще имеет ценность. Всё остальное даже не знаю, как назвать. Ну, нет больше ничего, понимаешь?.. А потом, в коллективе, который 10 лет существует, рано или поздно начинаются процессы гниения, и всё это более чем очевидно. Даже если я сильно пьян и даже если от звёздной болезни я вообще уже потерял ориентацию, я всё равно это вижу.

— Так можно сказать вообще о любом явлении.
— О любом. Можешь считать, что сейчас мы привалили всех. А всё остальное — это лицемерие, это обман в чистом виде. И он тебя будет пожирать до тех пор, пока ты не перестанешь прятаться, пока не повернешься к ситуации лицом. Иначе тебя просто объест со всех сторон, только спрятанное лицо и останется.

— Сильно отличается Бутусов 20-летней давности от нынешнего?
— Ты знаешь, внутри меня всегда были какие-то загнанные вещи: запуганные, затюканные, и вот сейчас они во мне как бы ожили. Могу даже смело сказать, что наступил момент, когда мир для меня перевернулся. Вообще. Я думаю, это какой-то новый момент запоздалого неофитства — я вдруг с восторгом воспринял этот мир. И произошло это, по большому счёту, не так уж давно, в течение последних 10 лет. До этого у меня был период, когда мне жутко было жить. Вплоть до того, что меня какой-то озноб колотил. Я думал: зачем мне такие страдания, если я настолько неприспособленный человек, чтобы жить в этом мире? Зачем мне это вообще нужно и как это прекратить? И дальше наступил момент такого отупения, полного бесчувствия, и это тоже, конечно, мрачный период, очень мрачный. Который усугублялся ещё тем, что у меня была семья, а это тяжело вдвойне.

— Что это было: депрессии, суицидные настроения?
— Да всё вместе. Вся эта мракотуха, знаешь, она довольно примитивна, очень примитивна. Как ни странно, когда люди жизнеспособны и жизнежеланны, все они по-своему, по-разному хороши, все по-своему интересны и по-своему богаты. Как только те же люди попадают в такую мракотуху, они все одинаковые становятся. Просто всё. До удивительного.

— Какой же выход?
— У меня?.. Как ни странно, выход произошёл, когда Анжелика, супруга моя, поставила меня просто перед фактом. Сказала: ты пойми, есть дети, я, в конце концов. Мы-то за что должны страдать? И мне стыдно стало. До того я не верил, что может быть какой-то счастливый исход, даже какой-то положительный. Вся эта мракотуха погружает человека в состояние такого упадничества, что даже хорошее ты не можешь принять, любую помощь, вообще всё отталкиваешь от себя. Но Анжелика нашла у меня какой-то последний остаток стыда. И эта инъекция сработала, мне тошно стало, понимаешь? По-настоящему. Вот с этого момента началось очень медленное, совершенно незаметное оттаивание, очень долгое... Знаешь, у меня есть близкие люди, которых я не могу вытащить из этого состояния. Хотя считаю, что сам я выкарабкался на берег. Но я не могу до них достучаться. Потому что, когда ты объясняешь, что это будет очень долго и очень мучительно, гораздо более мучительно, чем сейчас, то в этот момент ты видишь, что человек пропадает окончательно, потому что не видит вообще никакого смысла, никакого пути к спасению. Ни одного человека, поверь мне, я не смог воодушевить такой перспективой. И врать бесполезно, не помогает. Я много раз пытался утешить человека какими-то мнимыми исходами, говорил, что у всех по-разному, что у тебя, быть может, всё сложится иначе. И через некоторое время человек впадал в такую прелесть, он думал: да, действительно всё клёво. И нажирался до такой степени, что уже не откачать. И я понимал, что в этом виноват только я. Потому что соврал.

«Теперь моя совесть чиста»

— За то своё тёмное прошлое больше всего вам стыдно перед женой и детьми?
— По большому счёту, стыдно перед всеми.

— Но какого они видели мужа и отца в то время?
— Ну, такого типичного пофигиста, с которого совершенно взятки гладки. Понимаешь, в семье должен быть человек, на которого можно положиться. Символ такой, основа, фундамент. И у фундамента обязанности простые — держать всё на себе. А как держать, когда ты в «жёлтом тумане», как я это состояние называю. Когда ты сам весь газообразный, вокруг тебя всё газообразное. И задача, по сути дела, сводится к тому, чтобы убить сознание постепенно. Ведь схема воздействия на организм различных веществ всегда одна и та же. Сначала у тебя происходит лёгкий приток крови к мозгу, наступает некоторое облегчение. А дальше эти качели дьявольским совершенно образом подбрасывают тебя чуть дальше, чем ты был, чуть-чуть ниже. То есть каждый день ты пытаешься хоть на секунду вырваться из этого состояния и ради этого готов влезть в болото ещё глубже.

— Вы говорите про наркотики, алкоголь так, чтобы было понятно?
— Наркотики, алкоголь — какая разница? Я тебе могу с полной ответственностью сказать, что разницы никакой, потому что когда ты всё это смешиваешь, скажи мне, что на тебя воздействует? Например, выпил литр водки, выкурил «камней». И доводишь себя до такого состояния отупения, что уже ничего не чувствуешь. Всё, это предел, больше ждать нечего. Потому что за границей этого состояния стоит смерть. Ты можешь просто катиться, катиться и туда скатиться и даже не понять, что ты мёртвый. В этом суть мёртвых людей, «нежити», как их назвал Дима Быков. И у нас такой «нежити» очень много ходит. Я на мультипликационный манер иногда разделяю их на инопланетян и зомби, потому что у них тоже разная манера поведения бывает. Но суть их заключается в том, что и те, и другие мёртвые.

— Когда вы вернулись в мир людей?
— Наверное, лет десять назад начал возвращаться. Как раз произошёл момент окончательного убеждения в том, что «Наутилуса» больше нет. Тогда мы выехали за пределы России, и там, уже в другой обстановке, я смог всех убедить, что это неправильно. Да, мы можем и дальше корчить рожи, что всё нормально. Но на самомто деле, будем знать, что всё ненормально. Все, мы поняли, что чем дальше, тем хуже, и никакого выхода из этой ситуации нет. Но как только вернулись сюда, всё перевернулось с ног на голову. Я понял, что на самомто деле никто не хочет, чтобы «Нау» прекратил свою деятельность. И я сказал, что тогда я просто уйду из коллектива. Я уйду, потому что больше не могу. Ради бога, я не против, чтобы «Наутилус» существовал, пусть он существует. Пусть будет «Наутилус», если кому-то это надо. Но я — не могу. А обернулось всё каким-то скандалом, какими-то истериками — в общем, не по-мужски как-то.

— Из-за этого на долгие годы вы перестали общаться с Умецким и Кормильцевым?
— Нет, с Димой была другая история. А с Ильей мы всё время общались, с ним невозможно было не общаться, он отходчивый, он очень лёгкий человек. Илья ничего не таил, — даже если обижался, он всё высказывал тебе до конца.

— Разговоры про непрощённые обиды, знаете же, стали ходить после того, как вы не приехали на его похороны.
— Конечно, знаю. Они и будут ходить.

— Что какие-то мелкие обиды помешали двум умным, талантливым людям исполнить просто долг друг перед другом.
— Чушь собачья это всё. Просто чушь собачья. Я не знаю, что такое «чушь собачья», но это именно она. Я не был на похоронах ни у кого за всю жизнь. Только раз — у Эльмиры, супруги Юрия Шевчука. И потом, не был я на похоронах Ильи ещё и по многим другим причинам, а не потому, что до такой степени Илью возненавидел, что даже на смертном одре не захотел его увидеть. Я, может быть, последний человек, который с ним общался. И там, в лондонской клинике, по чудесному обстоятельству произошёл такой разговор между нами, просто поразительный разговор, после которого мне так легко стало на сердце.

— О чём вы говорили?
— Этот разговор, кроме меня и Ильи, не имеет ни для кого совершенно никакого значения. По сути дела, это был диалог из вопросов и ответов. Постороннему человеку он ничего не скажет — для меня это очень важная вещь была. И потом, понимая, что общественное мнение складывается не всегда даже по сценарию общества, а по сценарию лукавого, я после похорон сделал всё, что мог сделать. Мы его заочно отпели в церкви. Я привёз землю на могилу, как это по обряду положено. Ну и плюс ко всему я, конечно, молюсь за Илью каждый день. И поэтому, когда начинаются огрызания все эти, тявканье, я совершенно спокоен. Был период, когда я очень болезненно все эти разговоры воспринимал. А сейчас это настолько мимо. И я рад тому, что они меня не возмущают, это для меня очень важный индикатор. Значит, моя совесть чиста...