Сегодня его в один голос называют «легендой российской эстрады». А поводом для разговора стал очередной юбилей — в марте Валерию Леонтьеву исполнится 65! Но разговор получился не очень юбилейным и совсем не пафосным — он по-прежнему молод, энергичен и откровенен.

Беседовал Евгений Данилов

— Валерий, вы, как говорят американцы, «self-made man», человек, который сам себя сделал. Расскажите, как мальчик из российской глубинки смог стать звездой мирового уровня?
— Наша семья оказалась в республике Коми из-за профессии отца. Он был ветеринарный врач и попал туда по распределению. Мать поехала за ним, и я родился в ближайшем к месту нашего жительства роддоме, в деревне Усть-Уса. Это недалеко от Сыктывкара.

— Вы то время и те места ещё помните?
— Я совершенно не помню своего детства. Помню только игры, по нынешним понятиям, достаточно экстремальные. Скажем, надо было прыгнуть с третьего этажа в сугроб — кто первый. Все долго сидят на краю крыши и смотрят друг на друга — кто самый смелый?

Потом была игра из арсенала народов Севера, с хореем. Хорей — это длинный полированный шест, которым погоняют оленей. Он запускается параллельно сугробу. И у кого он окажется дальше, тот и победил.

Почему-то, когда мне было 5 лет, мы оказались в Архангельске. Отчётливо помню, как я летом тонул в Северной Двине, лежал на дне, а из меня выходили пузыри. Но всплыл, не утонул, г...но не тонет (Смеётся).

Когда мне было 13 лет, отец мой разболелся до такой степени, приобретя весь комплект болезней, связанных с Севером, что врачи предписали ему переехать в среднюю полосу России. Вот мы и переехали в город Юрьевец, там я пошёл в шестой класс.

— Бытует версия, что в ваших жилах течёт якутская кровь. Это правда?
— Нет, отец мой был архангельский мужичок, такой блондин с голубыми глазами. А мать — знойная кудрявая украинка.

— И голосистая, как все украинки?
— Да, она пела, у неё было приличное сопрано. На кухне, за готовкой котлет она могла спеть алябьевского «Соловья».

С родителями я жил до 17 лет. После восьмого класса я провалил экзамены в муромский радиотехнический техникум. Не знаю, чего меня туда повлекло. Очень понравилось, что в названии факультета управления телесистемами было слово «телесистема». Что это означало, я толком не знал, но слово было модное. Я туда поехал, завалил математику, вымыл пол, поскольку в общежитии был заведён такой порядок: кто заваливает экзамены, тот моет полы — таким образом поддерживали чистоту.

Вернулся, пошёл в девятый класс, а после десятилетки поехал поступать в ГИТИС, поскольку с первого класса я был участником всевозможных кружков — хореографического, вокального, рисовального и прочих. Пел в хоре, играл, танцевал, и решение лежало на поверхности. Куда ж теперь — конечно в ГИТИС.

— Почему же страна не получила великого артиста, этакого самородка из российской глубинки?
— Из-за «самородности» и не получила. Дело в том, что за годы, прожитые в Ивановской области, я приобрёл местный характерный выговор, с явным «оканьем», как у Максима Горького.

И когда я приехал в Москву, пришёл в Собиновский переулок и увидел безумное количество красивых, уверенных в себе и правильно говорящих абитуриентов, то был настолько перепуган, что, стараясь произносить как можно меньше фраз, немедленно забрал свои документы из приёмной комиссии. У тех, с кем я тогда общался, моё оканье вызывало смех и иронию.

— С той поры многое изменилось, сейчас диалектное произношение практически незаметно.
— Конечно. Но тогда я вернулся в Юрьевец, работал на кирпичном заводе, возил вагонетки. Был почтальоном, разнорабочим, тесемщиком-смазчиком на льнопрядильной фабрике. Последняя профессия — одна из самых грязных в прядильном производстве. Ты целую смену лежишь под машиной, изогнувшись по-змеиному, и специальным насосом с солидолом прокачиваешь узлы агрегата. Два года я прокачивал, а потом несколько лет отмывался от этой очень въедливой смазки.

Родителей к тому моменту опять «повело». Какие-то родственники потащили их в Краснодарский край, в станицу под Анапой.

А я поехал в Воркуту, где жила сестра Майя. Она была старше меня на 19 лет. Рано вышла замуж и жила вдалеке от нас самостоятельной жизнью. Сестра, человек деятельный и активный, перетащила меня из этого самого Юрьевца, где я валялся в солидоле, в Воркуту. Устроила меня учеником чертёжника в проектный институт, и там же я поступил на вечернее отделение Ленинградского горного института имени Плеханова на факультет технологии подземных разработок.

— Вы, стало быть, должны были стать маркшейдером?
— Горным инженером. Параллельно я пел во всех самодеятельностях, какие только там были: в институте, где я работал, в институте, где учился, и ещё в городском Дворце культуры.

— Воркута ведь тогда была населена бывшими зэками. Вы шансон не пели, как Шуфутинский? Или он был под запретом?
— Нет, Воркута была городом достаточно продвинутым и передовым. Кроме шахтёров там жила ещё и интеллигенция, и там как раз культивировалась та музыка, которая звучала с экранов телевизоров и по радио. Плюс та, которую можно было купить у «фарцы»: пластинки «Битлз», например. Что же касается зоны, то когда мы с родителями жили в 70 километрах севернее Воркуты (был такой период в нашей биографии), то рядом с нашим домом была зона — с вышками, автоматчиками. И всякий раз, когда я шёл в школу, мама мне сворачивала кулёчек с чаем, печеньем и сахаром. Конвоиры обычно закрывали глаза на то, что дети перебрасывают через проволоку еду и папиросы.

— У вас был первый учитель в творчестве или учителем выступила сама жизнь?
— Я тогда не знал, что такое наркотики, и не слышал о них. Теперь я понимаю, что сам процесс пения был для меня наркотиком. После дня, который я отработал, и вечера, который я отучился в институте, я приходил петь или репетировать. И это для меня было самым счастливым временем за день.

В 1972 году в столице Коми АССР, Сыктывкаре, тамошняя филармония объявила конкурс среди самодеятельной молодёжи, чтобы отобрать наиболее толковых и перспективных молодых людей и отправить их учиться в Москву. Была цель создать филармонический эстрадный коллектив. Я поехал на этот конкурс будучи в гипсе, потому что на своём последнем спектакле в народном театре, где по ходу действия надо было прыгать с довольно приличной высоты, я сломал пятку.

И с костылями я поехал на конкурс. То ли гипс и костыли сыграли свою роль, то ли мои способности, но конкурс я прошёл.

— С костылями и гипсом публика вас могла наблюдать и впоследствии. Высокая самоотверженность...
— Это мой крест, который я несу. Вечно ломающиеся руки, ноги.

Тогда, в числе 15 выигравших, я поехал учиться в Москву во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства. Моим педагогом был известный в то время советский певец Георгий Павлович Виноградов. Отучившись там, вся наша группа вернулась в филармонию, где мы были зачислены в штат как артисты и начали своё профессиональное существование. Назывались мы поначалу «Мечтатели». И предметом наших вожделений тогда оставался какой-нибудь райцентр, но до этого прошло ещё пару лет. Сначала были леспромхозы, лесосплавы... (На этих словах Валерий грустно задумывается).

— С соответствующей публикой?
— Публика была своеобразная. Я очень хорошо помню первый свой концерт в качестве профессионала. Это была деревня Лойна, и был месяц февраль. Клуба как такового там никогда не существовало, он располагался в здании бывшей церкви. Было около сорока градусов мороза и примерно столько же внутри. Поэтому первое, что сделали артисты по приезду, это раскопали сугроб, под которым хранились дрова, скололи с них лед, растопили печь и потом вытащили аппаратуру. Аппаратуру носили сами, за это к ставке доплачивали 50 копеек. И вот в таких мытарствах прошло семь лет.

— Вы прямо Герой труда.
— В нашей стране все герои. В 1979 году я всё-таки решил расстаться с родимой филармонией. И мы всей группой переехали в город Горький, стали работать в местной филармонии.

Мы там и раньше бывали с выступлениями, и сильно приглянулись местному руководству, которое возжелало иметь в своём штате такого артиста как я. А я к тому времени уже утвердил свои позиции как ведущий солист в нашей группе. В этом же году пришла разнорядка из Минкульта, в которой предлагалось отправить артиста на всесоюзный конкурс. И я стал тем человеком, который поехал в Ялту на конкурс на лучшее исполнение песен стран социалистического содружества.

— Ведь этот конкурс и дал вам мощный толчок к всесоюзной раскрутке.
— Я поехал без всякой надежды. Мне было уже 30 лет, и я решил: что ж, поеду, посмотрю, кто ещё и как поёт. Я ведь никого не видел, кроме тех, кто выступал по телевизору, а их всего-то было человек двадцать.

— Уже была Пугачёва со своими «Арлекино» и «Всё могут короли».
— Да. Пугачёва уже была в порядке. А меня никто не знал. Я получил там гран-при и совершенно обалдел, так как совсем этого не ждал.

— Отмечали?
— Нет. У меня буквально в этот день умер отец, и, как говорят артисты, «снимать пену и долго жить потом в эйфории от победы» не получилось. Поехал на похороны отца, на которые опоздал, и всё было очень печально.

Затем Давид Тухманов, в то время, наверное, самый крутой, самый уважаемый, самый авторитетный и самый исполняемый композитор, услышал обо мне и о моём голосе. А композитору нужен голос. Тем более, что на конкурсе я пел его весьма сложную и, на его взгляд, абсолютно не сценическую композицию «Памяти гитариста».

И он пригласил меня к себе на дачу, попросил что-нибудь спеть. Я решил спеть песню Александра Зацепина вместо того (и это было бы логично), чтобы спеть что-нибудь из Тухманова. И исполнил песню «Ищу тебя» из очень популярного в те годы фильма «31 июня».

Я спел, он послушал. Затем попросил исполнить что-нибудь из Тухманова. Тогда я спел «Памяти гитариста» со всем видеорядом, который смог изобразить, стоя в комнате. Тухманов был удивлен, поскольку думал, что это типично студийная песня, песня для слушания, а не для сцены. В итоге он создал для меня оригинальный репертуар, а ведь раньше я пел исключительно чужие песни.

— Есть несколько людей, которые вам помогли на начальном этапе и поддерживали дальше: Александра Пахмутова, Раймонд Паулс, Давид Тухманов.
— Тухманов, конечно, первый среди них, он приложил массу сил для того, чтобы я появился на телевидении. Даже с его авторитетом автора «Дня Победы» ему было непросто, он ведь даже имел из-за меня неприятности.

Потом было множество драматических событий. Для меня в 1981 году закрыли Москву, потом всё пошло лавинообразно, и перестали пускать в Киев. Группа была та же самая, только переименованная в «Эхо». После чего, собезьянничав, мэр города Ялты на всякий случай решил и в Ялту меня не пускать, где я выиграл конкурс.

Я всё ещё ездил по разнарядке, никакой свободы не существовало. Зато существовал следующий нехитрый механизм. Скажем, в одной филармонии есть группа «Виноградинки», а в другой — «Грушки». И они меняются друг с другом. Одни ездят по нашей области, а другие — по вашей.

— Есть сборы, и все довольны.
— Именно так. Графики выполняются, госплан выполняется, и все счастливы. Я уже записал с Тухмановым первый сингл, уже обо мне пошла молва, меня начали «писать» вживую на концертах, что было тогда модно.

Недавно в Волгограде мне подарили диск «Живой концерт Валерия Леонтьева 1980 года в Театре эстрады». Кто-то восстановил и сделал CD. И чем больше меня запрещали, тем больше у публики возникало ко мне интереса.

— У каждого творческого человека есть настоящие друзья и настоящие враги. С друзьями понятно, а кто были враги, кто вас запрещал?
— В те годы найти концы было невозможно. Когда меня в один прекрасный день в 1982 году Давид Тухманов пригласил на свой авторский концерт, и я был заявлен в афише, швейцар на вахте заявил: «Пускать не велено». Я позвонил редактору концерта, она просто зарыдала в телефон. И все показывали пальцем наверх, не называя при этом никаких имен.

Кто меня невзлюбил, кого я оскорбил или обидел? Не знаю по сей день. В 1984 году идеологическое руководство из ЦК КПСС и из Министерства культуры всё же было вынуждено выпустить меня на широкую российскую сцену.

Я уже записал в Риге альбом с Раймондом Паулсом. Он тогда готовил в Москве свой авторский вечер «Святая к музыке любовь» и отдал мне всё второе отделение. Когда он узнал про мои проблемы, то поставил московское руководство в известность о том, что вечер не состоится, если Леонтьева не пустят на сцену. Связи в ЦК КПСС у него были. В итоге они плюнули на это дело, и в 1984 году я снова запел в Москве.

Все эти мутные годы моим домом был концертный зал «Октябрьский» в Ленинграде. Может быть потому, что тамошний горком не нашёл во мне угрозы существующему режиму. Все свои проекты я осуществлял там.

— Ведь вы даже институт культуры в Ленинграде закончили?
— Дело в том, что в 1982 году мне сделали операцию на связках, у меня была опухоль. Месяц я не разговаривал, и было неизвестно, запою я или нет. Предвидя подобную ситуацию, я поступил на режиссёрское отделение и в 1987 году его закончил. Так что с Питером меня связывает очень многое.

— Вы — трудоголик. Как вам удается поддерживать себя в такой отличной форме?
— Когда мне говорят, что ты трудяга, то, с одной стороны, это приятно, а с другой, я даже испытываю какую-то обиду. Мне кажется, что в основе всё-таки лежит талант, искра Божия. Я знал многих очень трудолюбивых артистов, которые работали над собой по 18 часов в день, но ничего в жизни так и не добились.

К таланту полезно ещё прибавлять усидчивость и упорство. Но почему, когда говорят, ты — трудоголик, не говорят, что ты талантливый? Что касается формы, то сама профессия держит тебя в форме. Было один раз в жизни, когда я 50 дней не работал. Я болел, лежал и перескочил в следующий размер. А сейчас у меня дома есть хорошо оборудованный спортзал, в который я захожу иногда.

— Легко ли вы вписались в современный шоу-бизнес?
— К началу «перестройки», я уже основательно застолбил какое-то своё пространство на сцене, у меня уже была своя публика. И какие бы ни случались перемены, социальные потрясения и изменения музыкальной моды, люди, которые меня любили, всё равно приходили на мои концерты. Это не значит, что я застыл в 80-х, я всё время что-то делал, экспериментировал со своим внешним видом, с музыкой. Бросался в рок, пел диско, исполнял романсы, баллады. Пел Моцарта, исполнял «Люди гибнут за металл» в роковой обработке.

Сегодня для меня ничего не изменилось. В 80-е годы люди приводили на мои концерты своих детей, а эти дети сегодня приводят своих детей. Это поразительная верность всю жизнь меня поддерживает. Заставляет думать о том, что если ты вышел на сцену, то сделай милость, работай на ней как в последний раз. Вдруг завтра тебя кто-нибудь закроет. Найдётся какой-нибудь начальник, который скажет: «Не пущать!». Поэтому, когда я выхожу на сцену, то отрабатываю по максимуму.

— Вам не скажется, что вас всё-таки маловато на телевидении, и клипов ваших не видать?
— Клипы я делаю крайне редко, раз в пять лет, у меня их всего несколько штук. Средства предпочтительнее вкладывать не в клипы, а в свои живые шоу. Клип важнее сделать человеку, о котором никто не знает. Найти деньги, купить эфир, купить авторов, дизайнеров. Делать себе имя. Острой нужды я в этом не испытываю. А что касается сольных концертов, то здесь все диктует телевидение. Раньше они охотно ставили «сольники». А сейчас это «не формат». Они охотно берут шоу с большим числом участников.

Когда у меня был юбилей, мне «полтинник» стукнул, мой директор позвонил на ТВ и предложил поставить телеверсию моего концерта. Ему сказали, с удовольствием, если бы он ещё туда позвал человек десять гостей, да они бы пели, да его поздравляли, тогда да. А чисто сольные концерты нам не нужны. Но я терпеть не могу сидеть в кресле, обложенный венками, когда тебя поздравляют коллеги и водят вокруг тебя хороводы.

— Валерий, в марте у вас юбилейная дата, как планируете её отмечать?
— Как обычно, на сцене Большого концертного зала «Октябрьский» в Санкт-Петербурге. Затем перееду в Кремлёвский концертный зал, делаю шоу с трудной судьбой — замес из песен, любимых зрителями, и песен, которые хочется петь сегодня.

— Скажите, а как вообще вы относитесь к юбилеям, есть ли какие-то устоявшиеся ритуалы?
—  Вот мой добрый знакомый художник Михаил Шемякин дни рождения обычно проводит у мольберта, отключив телефон, считая, что любой юбилей есть репетиция поминок. Я обожал бы юбилеи, если бы можно было лежать на пляже и принимать подарки. Увы, сам установил традицию — встречать даты на сцене. Ворчишь и бесишься, конечно, но потом купаешься в счастье финальных аплодисментов, когда видишь, что по-прежнему нужен.

— Вы живёте на две страны — у вас дом в Майами и дом в Подмосковье. Легко ли жить в двух странах и на два дома. Английский язык хорошо знаете?
— На бытовом уровне. А легко ли жить на два дома? Думаю, что нелегко. Я порою просто теряюсь, не понимая, где я дома. Мне и здесь хорошо, и там хорошо. В США я провожу около трёх месяцев в году. А здесь я практически не лежу, здесь я в бесконечных трудах и перемещениях. Записи, съёмки, гастроли. Лежу только там, занимаясь своим любимым занятием: рассматриваю, как облака перемещаются и меняют свою конфигурацию.

— Кроме стремления вложить деньги и гордо говорить, что у вас есть недвижимость в Майами, что вами двигало жить в двух странах — желание спрятаться от назойливого внимания публики?
— Да, такая причина была, конечно. Там можно выйти, спокойно прогуляться. Здесь не выйдешь, реакция будет как на прогуливающегося слона. Русских достаточно и там, но, тем не менее, не так много, как здесь. Я могу гулять по улицам, могу сесть в любой кафешке, где захочу. Могу пойти на пляж. Делать всё то, чего я здесь лишён. Потом случилось так, что моя жена Люся сейчас живёт в Майами, ей там хорошо, она там нашла себя.

— Прочёл в одной газете, что, цитирую, «у Леонтьева есть сын Патрик от бурного романа с Лаймой Вайкуле». Публикация была классная, половину информации журналист слово в слово содрал с вашего сайта в интернете.
— Это газетный сын, их у меня много, больше, чем у лейтенанта Шмидта.

— В 80-е годы вы много гастролировали, были на взлёте, в один пёстрый калейдоскоп слились города, лица людей, сценические площадки. Каковы были ваши отношения с публикой? Девушки часто писали записки типа: «Милый, в 3 часа приходи к сараю»?
— Конечно писали, и много. Что же касается пика популярности, то здесь я готов с вами поспорить. Может быть в те годы меня чаще показывали по ТВ и чаще крутили на радио. Но я совершенно точно могу вам сказать, что те люди, которые сейчас не вылезают из эфира и являются, по их уверениям, суперпопулярными, почему-то я их афиш в городах не вижу. Ездят те артисты, которые собирают залы. А их можно пересчитать по пальцам одной руки. Все те, кто были, те и остались.

А что касается почты, то она очень обширная. Правда, с изменением социальных условий, меняется и её содержание. Если раньше 70 процентов писем было романтического содержания, а остальные касались анализа творчества, то сегодня 50 процентов писем романтических, а в остальных содержатся просьбы «пришли денег по такому-то адресу, не хватает на дом».

— Хорошо, что романтике и любви пока ещё есть место в нашей жизни. А есть ли любимый профессиональный анекдот? Говорят, что вы человек с большим чувством юмора.
— Есть такое дело. Анекдотов я знаю действительно много. Ну, вот, к примеру, профессиональный. Певец пришёл на запись в студию, начал петь, поёт, поёт, но в ноты попасть никак не может. В итоге звукорежиссёр совершенно выдохся и говорит ему: «Послушайте, уважаемый, пропойте хотя бы гамму, а я потом нарежу».

— Какая прелесть. Только это не анекдот, это же жизнь!
— Для кого-то — да. Кто петь не умеет. Или вот ещё один анекдот на тему зависти и интриг, они в нашей жизни, к сожалению, встречаются часто. Англичанин зашёл в Лондоне в общественный туалет, сделал своё дело, поклонился уборщице, которая в это время убирала в туалете, и вышел. Ровно через неделю в другом районе Лондона этот же англичанин зашел в другой общественный туалет. Сделал своё дело, смотрит, а в туалете убирается та же самая уборщица. Он её спрашивает: «Скажите, а почему это вы в одном туалете были, теперь в другом, в чём дело?» Та подняла голову от тряпки и кротко так ему ответила: «Интриги, сэр! Интриги».

— Очень смешно. Расскажите, сэр, а как вы встретились с женой? Было ли что-то романтическое в этой истории?
— Романтического не было ничего. В 1972 году я высадился в аэропорту с рейса Москва — Сыктывкар. К тому времени дирекция филармонии уже сформировала группу из музыкантов, которые сидели и ждали, когда же приедут певцы и танцоры. Они приехали нас встречать в аэропорт. А поскольку мы жили в Москве в весьма скверных бытовых условиях, негде было даже постираться, то вскладчину купили большое розовое пластмассовое корыто, которое везде таскали за собой. С этим корытом я и спустился по трапу самолета.

И моя будущая жена, бывшая среди встречающих, сказала: «А что это за урод прётся с корытом? И вот с этим мы будем работать?» Это была единственная романтическая деталь нашей встречи.

— Даже по подбору репертуара видно, что вы человек с хорошим вкусом. А кто вам помогает с выбором песен? Пишите сами?
— У меня есть небольшой опыт. В конце 80-х я пытался сочинять сам. Слава Богу, у меня хватило разума остановиться. Я понял, что это явно не моя стезя. Мне лучше быть выразителем чьих-то музыкальных и поэтических идей, нежели самому создавать произведения. Песни я выбираю сам, а предлагают мне их просто в огромном количестве. Директор уже говорит, что надо расширять офис, поскольку всё забито записями. Есть авторы, с которыми я работаю много лет, но иногда беру что-то и из почты, из «самотёка».

Причём, я никогда не говорил себе, дай-ка я запишу песенку для 18-летних, а потом сделаем для тех, кому далеко за 40. Единственный критерий, диктующий мне — брать песню или не брать, — это если волосы начинают шевелиться, и тебя цепляет, значит, это петь надо обязательно.

— Вы спели огромное количество песен. Есть ли любимая? Есть ли какая-то яркая интересная история, связанная с какой-нибудь из них?
— Историй много связанных с разными песнями. А любимой, как правило, является последняя. Чем новее песня, тем легче передать свежесть и свои чувства, нежели когда поёшь песню, которой уже лет 30. Это изношенный материал. И надо быть очень профессиональным и уметь хорошо притворяться, чтобы петь её как в первый раз.

Поэтому я не слишком люблю перепевать свои старые песни, за исключением некоторых отдельных случаев.

— Вы страдаете от пиратов?
— Да, как и многие артисты. Грабеж происходит постоянно. Выход нашего планового диска, как правило, предваряет выход пиратского.

Скажем, мы ещё только хотели выпустить коллекцию из моих «золотых песен», а она уже, кем-то составленная, поступила в продажу.

— Расследования утечек проводить не пробовали?
— Нет, это в наших условиях нереально. Угробленные время, нервы и деньги.

— Вы снимались в фильмах «Экстрасенс», «Золушка» и «Не ходите, девки, замуж». А, например, постоянную программу на ТВ вести не хотели бы?
— Нет, мне не хотелось бы сковывать себя жёстким режимом телевизионных съёмок. Это во-первых. А во-вторых, я просто не представляю программу, ведущим которой мог бы быть. Ну не викторины же вести, где спрашивают, типа: «Скажите, а вас никогда не била жена сковородкой?»

— Вы человек верующий? Руку Божью над собой чувствуете?
— Да, в определённом смысле верующий. Я, конечно, не верую в того строгого боженьку с седой бородой, который сидит на тучке и грозит пальчиком: смотрите, ведите себя прилично. В моём представлении существует некий свод законов, управляющий всем живым и неживым во Вселенной. Мне кажется, что в сумме этот свод законов направлен на приумножение чего-то позитивного, на увеличение добра. И, в соответствии с этими моими представлениями, я и стараюсь жить. У меня есть свой моральный кодекс, пусть это звучит и архаично. Я его не декларирую, не заявляю, не везу впереди себя как красивый чемодан на тележке. Но он есть, и он действует.

— А сколько вы ещё планируете выступать на эстраде?
— Я не планирую, это планирует тот, кто над нами. Впрочем, ещё существует фактор здоровья. С человеком может случиться всё, что угодно в любой момент. Во всяком случае, нужно, чтобы тебе хотелось петь самому. И чтобы тебя хотела публика.