Большой, сильный человек. Прошедший огонь, воду и медные трубы. Он пережил гонения и запреты в родной стране.Не скис в эмиграции. Вернулся на белом коне и с тех пор не выпадал из «седла». Каково же ему, этому сильному человеку, ощущать себя слабым и даже беспомощным?

Беседовал Дмитрий Тульчинский

Несколько месяцев назад Михаил Шуфутинский перенёс тяжелейшую травму. Оказался прикованным к инвалидной коляске, в буквальном смысле заново учился ходить. Теперь, когда самое страшное позади, он готов рассказать, как это было...

«Мне стали сниться кошмары»

— Михаил Захарович, вы уже отошли от травмы?
— Ну вот, встал, как видите, уже на своих ногах...

— То есть всё уже в прошлом, и можно забыть?
— Нет, забыть нельзя, это незабываемо... Я вообще не понимаю, как можно было сломать обе ноги, я ногами не ударился. Дело было в аэропорту, ранним утром. Мы сидели в «випе», пили кофе, ждали машину, которая должна была отвезти нас к самолёлту. Выходим на лестницу, я держу под ручку свою балерину. Просто посмотрел на неё, и чувствую — лечу. В общем, грохнулся, покатился вниз. И упал прямо возле машины.

— Как всегда виноваты женщины. Засмотрелись на балерину — вот и результат.
— Да. Но я же ещё концерт отработал в этот день.

— Как?! С двумя сломанными ногами?
— Так я думал, у меня вывих какой-то или растяжение... Мы сели в самолёт. Боль — дикая. С расстройства я полстакана коньяка выпил, думал, сейчас отпустит. Вроде действительно немножко отпустило. Прилетели в Омск — и прямо на концертную площадку... А я хожу. С болью, но хожу! Потом уж вызвали «скорую», мне сделали вот такой огромный укол. И целый час я отработал. Время от времени присаживался, конечно, на стул, больно же. Но ничего — справился. А вот ночью, в гостинице, когда заморозка отошла, у меня началось такое! Пытался, извините, в туалет встать и упал на четыре конечности... Ранним утром в Омске, к сожалению, ни одного кресла на колесах не нашлось. За мной прислали машину МЧС, положили на носилки, привезли в аэропорт. Машину на аэродром не пропускают. 33 градуса мороза. Два грузчика взяли меня, понесли через всё лётное поле на носилках, еле затащили в самолёт. И когда в Москве уже меня привезли в клинику, всё сразу стало понятно. Три перелома на левой ступне, два — на правой.

— Сколько же времени вы провели в инвалидной коляске?
— Месяца два, наверное. Но что сказал профессор-травматолог? Ерунда, говорит, через три недели у тебя всё пройдет. Но что пройдет? Срастутся кости? Они срослись. А как же все эти сосуды, вены? Всё же было порвано. У меня ноги синие до сих пор от гематом. И до сих пор я делаю лимфодренаж, кучу упражнений, всё это доставляет мне неудобство, боль. Буквально несколько дней назад проснулся утром — не могу встать на ногу. Но, конечно, уже лучше. И был уже первый сольный концерт, я не смог отказать себе в таком удовольствии. Присаживался — вставал, присаживался — вставал. Ну, послушайте, я был в «Олимпии» на концерте Азнавура. А он ведь немолодой уже человек. Ничего — вышел, в красивой шёлковой чёрной рубашке. Постоял немного, спрашивает у зала: «Можно, я присяду?» Ему кричат: «Да-а!» То есть французы своему любимцу позволили выступать сидя. И мне мои сограждане тоже позволяют. Им даже нравится... Первый концерт вообще был удивительный. Две мои танцовщицы надели белые халаты медицинские — очень короткие и очень обтягивающие. В инвалидной коляске, к которой были прикреплены разноцветные воздушные шары, они вывезли меня на сцену. Я встал и запел. Это прикольно. И я несколько раз так выезжал, это стало уже частью шоу.

— Но за сценой, наверное, было не до шоу. Два месяца вы провели в инвалидной коляске, и какие ощущения?
— Ничего — коляска такая скоростная, знаете... Ощущения плохие оттого, что мне начали сниться кошмары. Вот один сон очень неприятный был. Сцена. Я сижу за роялем. Играю, пою. И вдруг понимаю, что сижу в своей инвалидной коляске. Я допел, начинаю прощаться с залом. Поворачиваю колеса, отъезжаю. И люди расходятся, они не ждут, пока я уйду со сцены. Вот это мне не понравилось страшно.

— А депрессии от ощущения беспомощности не было?
— Депрессии не было. Мне другое немножко двинуло в мозги. Вот концерт — 14 февраля, в День влюблённых. Все знают, после чего он случился, и что это большое событие для меня. Ведь такого концерта больше могло и не случиться никогда... К сожалению, мои друзья в этом плане не проинтуичили вообще. Никто из них не пришёл на этот концерт, никто не позвонил, не поздравил. Никто не понял, насколько это для меня важно. Вот тогда у меня началась маленькая... нет, не депрессия, а я просто подумал, что, к сожалению, люди так устроены. Они думают, что если часть твоей беды возьмут на себя, то эта беда может и их коснуться.

«В Америке фасовал картошку и капусту»

— Вот это ощущение беспомощности, досады — оно сравнимо в какой-то степени с ощущениями 30-летней давности? Имею в виду первые дни в эмиграции.
— Не-е-ет! Это совсем другое. В Штатах меня вообще ничего не раздражало. Особенно как раз первое время. Чудесно было, мне всё нравилось.

— Но — чужой язык, чужая страна, чужие люди. Всё, чем ты жил, за что тебя ценили, осталось в прошлом. Ты не можешь найти работу по специальности, а надо кормить семью... Многие ломаются в такой ситуации.
— Я не ехал туда быть тем, кем был здесь. Я вообще не ехал Туда. Я уезжал Отсюда. Большая разница... На самом деле, я человек высокой внутренней организации. Не знаю, как сейчас — всё-таки гораздо старше стал, но тогда я мог, если бы очень захотел, выучить английский язык как следует, пойти в какой-то медицинский колледж, потом в университет, стать врачом. Или, скажем, сесть за руль большого грузовика и всю жизнь его успешно водить, зарабатывать неплохие деньги...

— Это более реальная перспектива — потому что человеку за 30 сложновато, наверное, начинать всё сначала.
— Мне было бы не сложно. Через десять лет стал бы замечательным доктором... И действительно, когда приехал, я пошел на курсы английского языка, — вот эти эмигрантские, бесплатные. Мне сказали: с работой поможем, предложим три варианта — если всё не устроит, дальше уже будете искать сами, но с пособия мы вас снимем. Говорю: «Я музыкант...» — «Да о чём вы? Забудьте. Здесь такие музыканты, такой уровень!..» — «Но я руководил знаменитым ансамблем, я умею писать аранжировки, могу в студии работать...» — «Да нет, причём тут аранжировки? — отвечают. — Это вам надо тогда поступать в консерваторию, заново учиться. Вы лучше научитесь продавать страховку. Или собирать часы, припаивать детали. Вот это профессия!»... Первая работа, которую мне предложили, была в супермаркете. Нужно было капусту, картошку фасовать в коробки, ставить их на конвейер, который отправлял овощи на прилавок. Денёк так поработал — не понравилось. Потом ещё что-то предлагали. Короче, не выбрал я себе работу, уже должен был соскочить со всех пособий, перейти на вольные хлеба. И вдруг мне говорят: «Вам так повезло, вы даже себе не представляете! Мы отправляем вас на курсы электроники!..» А курсы — это был предел мечтаний. Шесть месяцев, 250 долларов тебе дают в неделю, на них ты можешь жить просто супер! В то время на сто долларов мы набивали тележку продуктами, ещё и с коньячком, и нам на неделю хватало — на меня, жену и двоих детей. И вот мне дают курсы электроники. А я тогда только начал в русском ресторане играть, попалась мне эта работа. Не ахти какая, но играю в пятницу, субботу и воскресенье, в три-четыре ночи заканчиваю, в пять приезжаю домой. В понедельник — на курсы. Утренняя молитва (курсы содержала еврейская организация), английский. Потом два часа электроники. Представьте себе: идёт лента конвейерная, по ней протянут провод. Ты берешь паяльник, канифоль. И по команде: «садэр» — припаять, «ансадэр» — распаять. Чисто механическая работа... Как-то после ночного ресторана я приехал домой, почему-то не заснул. Утром сел в автобус, поехал на курсы. Там кое-как прочитал молитву, отслушал английский. Чувствую: всё, засыпаю уже. Сел за конвейер: «садэр», «ансадэр». У меня глаза закрываются. И я себе в руку всаживаю паяльник...

— Как знак свыше, что пора с этим делом завязывать.
— Я даже не успел об этом подумать. Меня тут же отвели в сторонку, говорят: вы знаете, у вас с электроникой не получится. Вы музыкант, вам лучше музыкой заниматься... Они просто испугались. Во-первых, страховка — я мог подать на них в суд, и им пришлось бы заплатить мне тысяч 25-30, я уверен. Короче говоря, оттащили они меня оттуда и говорят: вот вам ещё одна стипендия вперед, 250 долларов, напишите, что не можете справиться с этой работой. Я написал, уехал очень довольный — 250 долларов в кармане, мы купили детям зимнюю одежду на эти деньги. И на том, в общем, моя карьера электронщика закончилась.

«Одно слово может вывести меня из равновесия»

— Если физической работой вас не напугать, то выступлением в ресторане и подавно?
— Абсолютно. Для меня ресторан как дом родной.

— Многие же, знаете, как говорят: выступать перед жующей публикой сродни позору, артист на корпоративе — как закуска к пиву.
— Ресторан — это школа, и в ресторане раньше играли только настоящие профессионалы. А уж в Америке получить работу в русском ресторане было вообще здорово. Я и не надеялся, что найду там работу по специальности, думал, если буду протирать переплеты нот в музыкальной библиотеке — это уже будет работа, связанная с музыкой. А тут — сцена! Поэтому ресторан и тогда меня не пугал, и сейчас не пугает. А что до жующих людей. Вы знаете, люди собираются на такие вечеринки веселиться и развлекаться. Моя специальность — веселить и развлекать. Поэтому меня не может смутить, если кто-то выпивает, пока я пою, кто-то танцует, а кто-то стоит у сцены, и: «Третье сентября» давай!» Наоборот, я это считаю за манну небесную. Взять корпоратив, к примеру. Я на нём — не главный герой. Главные там — сотрудники компании. Но они меня позвали. Им объявили высокую цену, и они всё равно позвали меня. Возможно, за эти деньги могли взять двух-трёх артистов. Но они позвали меня. О чём это говорит? О том, что они хотят меня. А раз они меня хотят, и я к ним приехал — да пускай они жуют себе, ради бога, пускай выпивают. Да я с ними сам сяду за стол и выпью.

— Но есть же разные корпоративы. И разные люди их устраивают, и в разных местах. В баню, например, пошли бы поиграть на гитарке для определенного контингента?
— Вы знаете, если бы я умел играть на гитаре, то за большие деньги пошёл бы и в баню. С удовольствием! А чего, я бы тоже попарился, я бы выпил, взял бы гитарку, попел песенки. Но не умею я играть на гитаре.

— В общем, всё дело в цене вопроса?
— Не всё, но это тоже, конечно, очень важно. Вот сейчас, скажем, меня зовут на одно мероприятие в другую страну. Человеку 60 лет, его внуки, обеспеченные ребята, приглашают полететь. А мне не хочется никуда лететь, втаскивать опять себя по перилам — ноги болят. Я говорю директору: ты назови такую сумму, чтобы они отказались. Называет — соглашаются. Значит, я должен лететь. И это для меня тоже не унизительно. Я однажды прилетел так в Ниццу, к одному известному и очень состоятельному человеку. У него родился внук, в этот день он купил в подарок новорожденному соседний дом. Во дворе они соорудили шатер, позвали соседей-французов. Была ещё какая-то западная певица, чуть ли не Шакира. Которая приехала и замечательно спела пять песен. Я пел там 45 минут. А потом, за дополнительные деньги, ещё 45 минут. И прекрасно себя чувствовал. Конечно, сначала неловко — без оркестра, без сцены. А потом подумал: ну чего там, ну пой себе, ты же умеешь. И люди довольны были, веселились, тосты поднимали. Ко мне подходили, пили за меня. Чего плохого-то?

— То есть обидеть художника не легко?
— Обидеть меня можно. Если говорить со мной дилетантски о моём творчестве. Один человек недавно на моем сайте написал: ваши первые песни меня восхищали, а сейчас с каждым годом вы всё больше и больше разочаровываете. И я этому человеку ответил: ты кто? А других людей, которых тысячи, я всё больше и больше очаровываю. И кто ты, чтобы публично такое писать? Тебя спросили?

— Любой человек имеет право на мнение.
— Так и держи его при себе. Я почему-то не лезу со своим мнением, когда меня об этом не просят. Тем более с таким, которое может кого-то задеть, обидеть. Вы, например, не заставите меня говорить что-то плохое о моих коллегах. Я привык к людям относиться с уважением. И к себе того же требую.

— Неужели мнение одного безвестного человека, которого вы в глаза не видели и знать не знаете, может выбить из колеи?
— Это может меня обидеть и ввести даже в некоторое замешательство. Начинаешь думать: может, ты действительно что-то не то делаешь? Может, людям ты уже наскучил?.. Причём, повергнуть в это настроение меня может одно лишь слово, случайно услышанное из второго ряда, одна реплика. И после этого, сидя дома или в гостинице, я думаю: так, ты вообще никому уже не нужен. Посмотри на себя. Совсем не молодой, далеко не атлетического сложения. Старый, толстый, лысый, кривоногий. И ты ещё ждёшь расположения от этих молодых девчонок? Хочешь, чтобы они смотрели на тебя с восхищением? Понятно, что они смотрят с усмешкой... И тебе сразу начинает казаться, что жизнь твоя кончилась... У меня это бывает. Посещают такие мысли. Не надолго, правда...

— Уже научились их от себя отгонять?
— Как-то само собой проходит. Что-то вдруг происходит, и... Грубо говоря, кусок поджаренного хлеба с докторской колбаской и стакан кефира могут сделать меня полностью счастливым.

«Мы с женой будем вместе»

— Недавно некоторые СМИ выдали сенсацию на-гора: Шуфутинский разводится с женой. Такие вещи вас могут смутить?
— Они меня раздражают. Причём, в одном издании было написано, что я состою в близких отношениях со своей сотрудницей, в другом — что с бэк-вокалисткой... Началось с того, что я был в Таиланде, проходил курс лимфодренажа. Уже накануне отъезда вдруг раздается звонок: «Это директор Ирины Аллегровой, она очень просит вас прийти к ней на концерт». Называет число, я говорю: не могу, в это время буду в Мурманске, но очень рад, что у Иры концерт, пришлю ей цветы. «А как вас зовут?» — спрашиваю. — «Светлана». — «Но у Ирины вроде как Лала, дочка, этим занимается...» И тут она начинает спрашивать: а вы сейчас где, а что вы там делаете? «Знаешь, — говорю, а я сразу врубился, — я приеду послезавтра, позвоню Ирине, а потом тебе, и мы на эту тему поговорим»...

На следующий день возвращаюсь, меня везут из Домодедова на инвалидной коляске. Смотрю: два парня вот с такими большущими объективами. Все ближе, ближе подходят. Ищут, кого бы рядом со мной снять. Вот тогда я разозлился. Вскочил, говорю: «Смотри, сейчас этой клюшкой я разобью твою камеру, и буду прав!» Они ошарашены были, не ожидали... И, вы знаете, я с этой газетой не собираюсь судиться из-за того, что они написали: мол, у него там барышня: одна, другая. Это вообще никого не касается, и я даже не реагирую на такие разговоры. А вот за то, что на первую полосу они поставили: «Шуфутинский развелся с женой», — я подал на них в суд. Этим они нанесли большой моральный ущерб моей жене. Она в основном в Лос-Анджелесе живёт, а эмигрантская публика по своей простоте душевной устроена так, что сразу начинается: «Ой, Риточка, а вы не читали? А у вас всё в порядке, или это болтовня?» То есть она там просто в шоке!

— Прежде в вашу личную жизнь особо не лезли, но рано или поздно что-то подобное должно было случиться. Модель семейных отношений у вас подходящая — как сейчас говорят, гостевой брак: вы здесь, жена там. Почему же гостевой брак?
— Здесь я — работаю. Когда чуть посвободнее, я к жене в Штаты приезжаю, теперь она приехала сюда почти на месяц...

— В с женой сорок лет вместе, если не ошибаюсь?
— Мы поженились 2 января 1972 года... Ну да, скоро будет сорок лет.

— Можно по-разному воспринимать подобного рода отношения. Ничего не уходит, когда муж и жена живут раздельно?
— А чему уходить-то? Я не ощущаю в этом никакого дискомфорта. После стольких лет жизни отношения перерастают во что-то большее, наверное. Конечно, нет той пылкости и страсти. И я не поверю, никто не убедит меня, что в нашем возрасте такое возможно. Но вот я говорю с ней по телефону, и по моему тону, по моему голосу с двух слов она сразу может понять, что я приболел, или что у меня настроение не ахти. Я не могу обмануть её ни в чём, — потому что всё равно она поймет, что это неправда. Ну, мы знаем друг друга столько лет... Вообще, так скажу. Да, чаще всего у мужчин жизнь активная длится несколько дольше, чем у женщин. Но я бы просто не позволил себе таким образом её обидеть — дать кому-то возможность снять с меня простыню и застать с кем-то. Я бы не позволил себе, потому что это очень неуважительно по отношению к близкому человеку, с которым ты прошел всю жизнь. Всю свою жизнь. Вы знаете, тому, что про меня написали, лично я не придаю значения, меня этим обидеть невозможно. Но она... Простая русская женщина. Никому грубого слова в жизни не сказала, никому не сделала плохого. Когда говорит по телефону, она как ребенок — у неё очень нежный, чистый, светлый голосок. Ну, зачем, зачем ее обижать?..

— И напоследок. Вот когда закончатся концерты, когда перестанете ездить по гастролям, когда захочется уже отдыхать. Когда, грубо говоря, наступит пенсия, — вы вернетесь в Штаты навсегда?
— Не знаю. Я не знаю, где хотел бы жить в это время. Конечно, в Америке поспокойней, но здесь столько знакомств, столько друзей, ощущений, интересов, что там без всего этого мне останется только лечь под зонтик у бассейна и ждать, когда Господь призовет. Поэтому не знаю... А самое главное, что и не собираюсь я переставать петь. Это же не просто работа, это часть моей жизни. Главная часть. Да и вообще, как можно уходить на покой? Какой покой у творческого человека? Понятно, если всю жизнь стоял у станка и точил детали, — ты ждешь пенсию. А мне-то чего её ждать?

— Но я спрашивал немножко не об этом. Имел в виду, будете ли вместе с женой?
— А-а! Конечно, мы будем вместе — ну а как же... Сначала, наверное, отправимся в большое путешествие. На полгода где-то. Поживём там, поживем здесь. Наверное. Просто я об этом пока ещё не думал...