Максим Никулин: Сын за отца

Поделиться:

Человек-улыбка, человек-праздник. Ходячий анекдот. Добрый, немного нелепый… Никулин делал нашу жизнь радостнее, чище, теплее. И оставил нам в наследство — кино, цирк, смех. Всё, что имел. И за что мы его... Нет, не любили — любим.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

Не так давно страна отмечала 90-летие со дня рождения любимого артиста. Тогда тяжелее всех, наверное, пришлось его сыну. Вот уже 15 лет Максим Никулин руководит знаменитым цирком на Цветном бульваре. А стало быть, это тот самый случай, когда сын за отца отвечает...

— Максим Юрьевич, круглая дата отца стала для вас непростым испытанием?
— Да, потому что постоянно приходилось говорить одно и то же. Ничего же нового я не придумаю, да и придумывать, честно говоря, не хочется. Конечно, можно поискать какие-то слова, словарь синонимов полистать на ночь, и чего-то из себя выдавить. Но фактология же от этого не меняется.

— Немного о другом хотел спросить. Вы знаете, многие так называемые «дети» с большой неохотой рассказывают о своих больших родителях. Некоторые даже откровенно возмущаются: «А я?! Я вам, что, не интересен?!»
— Нет, у меня совершенно другая позиция. Более того, подобный вопрос мне задали дети — в одном из городов у меня было интервью для детского канала, и какой-то мальчик спросил: а вас не задевает, что всё время спрашивают про отца, а не про вас? И я ответил: нет, не задевает. Потому что, во-первых, прекрасно понимаю, что я далеко не адекватная замена. А второе — я глубоко убеждён, что человек жив, пока жива о нём память. И если сегодня Никулин вам интересен, вы его знаете, и вам любопытны какие-то подробности его жизни, — это значит, что он живой.

— Никулин жив, и у каждого он свой. Когда вспоминаете отца, какая картинка чаще всего представляется?
— Дом. Потому что я был лишён этого всю жизнь. В детстве родителей почти не видел, они всё время были на гастролях. А когда осели в Москве, я уже жил своей жизнью. То есть за четыре года совместной работы я узнал отца больше, чем за всю предыдущую жизнь. Не то что бы узнал, а почувствовал, стал понимать лучше...

— Вы знаете, часто те, кому по долгу службы приходится шутить, в жизни — мрачные, замкнутые люди. Подтверждаете эту закономерность?
— Нет, абсолютно. Ведь уникальность отца ещё заключается и в том, что он был безумно искренним человеком. Это сравнительно недавно я для себя сформулировал. Просто задался вопросом: за что его все любили? Ведь вся страна любила, почти без исключения... Про отца говорят: великий клоун. Он не был великим клоуном — были же и Олег Попов, и Карандаш, и Енгибаров... Кино? Да, кино сделало его знаменитым. Но сложно назвать его и великим актёром — были и Леонов, и Папанов, и Евстигнеев... Папу любили прежде всего за человеческие качества. За то, что читалось и с экрана, и в манеже. Понимаете, у него не было второго плана, он говорил одинаково, одним тоном со всеми: с министром, с шофёром, со мной, с мамой — с кем угодно. Он был одинаковый со всеми. А очень мало таких людей — по пальцам посчитать. Ведь чего чаще всего не хватает в жизни? Доброты, тепла, искренности, желания и умения помочь вовремя. Вот у отца этого было в избытке.

— Можете привести какую-то его фразу, вспоминая которую всегда улыбаетесь?
— Отец часто импровизировал. Он как-то заболел, простудился. А страшно не любил болеть. Я к нему приехал на Бронную. Сидит, смотрит телевизор: в халате, мрачный. По телевизору шёл кубинский фильм — тех ещё времен, чёрно-белый. А у них же все фильмы про одно, про революцию: все бородатые, всё ужасно, все в конце погибают. Кино уже кончалось, я сел рядом, мы его досмотрели. Спрашиваю: ну как? «Что тебе сказать? — говорит. — Бывают фильмы — говно. А это — говно в кубе».

«У отца было две железных отмазки, чтобы не выпить»

— Скажите, а были шутки, которые вы не понимали, на которые, быть может, обижались?
— Никогда. Он был сверхделикатным человеком и обидеть кого-то, тем более меня, — не мог. Мы когда работали вместе, я просто выходил — не мог смотреть на отца, если ему надо было сделать кому-то выговор или, не дай бог, уволить. Отец переживал больше, чем тот, кого он увольнял: не мог слов найти, краснел.

— Неужели даже детских обид не было? Из-за того, что его вечно нет рядом, из-за того, что он принадлежал всем, только не вам?..
— Не скрою, был период, когда я на него обижался. Меня задевало то, что для огромного количества людей он что-то делает, а для меня ничего. Но это был такой период скудоумия юношеского, и он быстро прошёл. Я просто понял философию отца: во-первых, он считал, что сын всегда рядом, а потом, у меня, с его точки зрения, всё было. Такой пример вам приведу. Мы жили в коммуналке, все моё детство там прошло. А отец постоянно ходил в Мосгорисполком и выбивал квартиры для артистов. Один чиновник высокий отца как-то спросил: «А вы-то сами как, Юрий Владимирович?» — «Нормально, — говорит, — я живу в коммуналке, у меня всё хорошо». Тот удивился: «Вы что, больной?! Ну-ка садитесь и пишите заявление немедленно!» Но самое смешное, что отец действительно считал, что мы в порядке. Та же самая история через много лет произошла и со мной. Отец встречался с Лужковым, тоже решал какие-то квартирные вопросы. Мэр спрашивает: «А ваша семья как?» — «Нормально, мы с женой живем в хорошей квартире... » — «А сын?» — «Тоже всё в порядке, у них кооперативная квартира на Тимирязевской». — «А сколько у него комнат?» — «Одна». — «И кто там живёт?» — «Он, жена и двое детей... » Лужков то же самое сказал: «Вы что, ненормальный?!» Отец говорит: «Да ладно, они же не жалуются, у них всё хорошо». А мы действительно особо не жаловались. Я не кокетничаю сейчас и не хочу казаться лучше, чем есть на самом деле, но у меня на самом деле не было желания и даже мысли подойти к отцу и сказать: «Ювэ, сделай нам квартиру».

— Извините, как вы его называли, не понял?
— Ювэ (Ю.В. — Авт.) Это Герман ещё придумал.

— А почему не «папа»? Это ведь о чем-то говорит?
— Не знаю. Когда был маленький, говорил «папа», конечно. А потом — Ювэ. Так нравилось...

— Но вернёмся в ваше детство, когда папа еще был папой. Прогулка с ним — это что-то страшное?
— Поначалу нет — первые работы в кино отцу популярности особой не дали. Ну, подходили, просили автограф, кто-то здоровался, кто-то «трёшку» стрелял. Вообще, в основном люди просили либо деньги, либо выпить вместе. Но у него были две железных отмазки. Когда просили денег, отец говорил: «Ребят, простите, жена всё отбирает». И чаще всего слышал в ответ: «У-у, сволочь! И у меня то же самое. Ну, старик, извини». А когда выпить просили, он говорил: «Слушай, второй день в завязке». — «Ой, извини, извини»... Потом «Мухтар» прошёл, стали узнавать больше. А уж когда «Кавказская пленница», «Бриллиантовая рука»!.. Просто уже нельзя с ним было по улице пройти — сразу толпа собиралась. Кто-то смотрел, кто-то трогал, кто-то хотел поговорить, чего-то рассказать...

— Ваши ощущения? Потому что радость от этого, наверное, прошла на второй день...
— Во-первых, это происходило довольно редко — до «криминала» мы старались не доводить. Знаете же, как говорят: первую половину жизни артист гоняется за славой, а вторую — от неё прячется. Та же самая история. Было несколько концертов, где просто обрывали провода и микрофоны, и всё срывалось, потому что нужно было срочно Никулина эвакуировать. А из Набережных Челнов, помню, его вообще вывозили под покровом ночи, чтобы никто не видел. Ну, смешно это...

«А не страшно вместо убитого заместителя своего сына ставить?»

— Итак, у вас перед глазами икона, величина, которой, как ни старайся, не достичь. Журналистом решили стать в пику отцу? Это же тот период скудоумного юношества, когда на него обижались?
— Нет, обиды были раньше... И я не выбирал журналистику. Когда заканчивал школу, на самом деле, паническая ситуация была в семье, потому что никто не знал, чего я хочу. И я сам этого не знал: у меня одно было желание — чтобы все от меня отстали. Точные науки отпали ещё в полуфинале, потому что с математикой я совсем «не дружил». Кто-то из друзей посоветовал журналистику — ну и пошёл.

— Что ж, обычная практика — многие актёрские дети, когда заканчивают школу, не знают, чем заниматься. Самый простой вариант — пойти в театральный, во ВГИК, — где у папы или у мамы есть блат. Такой для себя не рассматривали?
— Никогда. Во-первых, наверное, подсознательно понимал, что второй Никулин никому не нужен. Вы сами сказали, что этой величины не достичь — а зачем нужна фальшь-копия? А потом у меня не было, если говорить по Станиславскому, внутреннего посыла. Не было желания, не было тяги к публичности, поэтому я считал, что эта профессия не для меня.

— Опыт «Бриллиантовой руки» не понравился?
— А какая там работа? Я просто болтался на съёмочной площадке, а нужен был пацан — тощий, белобрысый. И всё, актерских данных никто не требовал. Поэтому меня быстро загримировали, пустили в кадр. Я испортил четыре дубля. После чего Миронов по-настоящему меня пнул, и всё сложилось.

— Отец, вообще, как-то пытался вести вас по жизни, наставлял?
— Не было разговоров за жизнь, никто не вырабатывал во мне, что называется, гражданскую позицию. Я потом повторил путь родителей, так же воспитывал своих детей — старался не рассказать, а показать. Конечно, не всё удавалось, но я доволен своими детьми, — значит, что-то всё-таки получилось.

— Но вы могли назвать отца своим другом?
— Ну что значит «друг»? Я всегда ощущал, что самые близкие люди, которые всё для меня сделают в любом случае, — это отец и мама. Вот моё ощущение дружбы — когда ты можешь позвонить человеку в любое время дня и ночи, и он приедет тебя спасать.

— Скажите, когда в цирке случилась трагедия, когда убили директора-распорядителя, — почему отец вас позвал? И были ли у него сомнения на этот счёт?
— Там по-другому было — я сам предложил свою помощь, он не звал. Просто я видел, как отец переживает смерть Миши Седова, которого очень любил. Как ругался на жизнь, потому что пришлось заниматься вопросами, в которых он ничего не понимал — а это и администрирование, и контракты, и финансовые вопросы. И тогда я (а у меня был уже какой-то опыт в бизнесе) вызвался ему помочь, просто сказал: давай, буду приходить к тебе два-три раза в неделю — хотя бы сортировать дела: что важно, что не важно, что ты должен решить, что мы можем решить сами. Причём на волонтерских началах — я же на работу не устраивался. Так оно, собственно, и получилось.

— А я, честно говоря, думал, он привлёк вас, потому что мало кому мог доверять.
— И это тоже. Потому что времена смутные начались: непонятно было, что происходит, что будет завтра. Наверное, ему тоже надо было на кого-то опереться, и он с радостью откликнулся на моё предложение. Потом, правда, сказал одну фразу... Был такой цикл передач — «Шесть вечеров с Никулиным», Эльдар Рязанов вёл. Рязанов спросил: «Юр, скажи, а не страшно было вместо убитого заместителя ставить своего сына?» На что отец сказал: «А почему я должен ставить на это место чужого сына?»

— Юрию Владимировичу фактически пришлось возглавить цирк. Скажите, «большая» должность не изменила вашего отца?
— Нет. К нему каждый мог зайти, о чём-то попросить или просто поговорить, рассказать анекдот. В кабинете всегда было полно народу, иногда к цирку никакого отношения не имеющего. Одно время много было таких, которые приходили с семьями, с детьми, говорили: мы из Ташкента, все деньги украли, или ребёнок болен. Мы отца от этого ограждали, но особо «одарённые» время от времени прорывались. А он всегда им деньги давал. Сколько раз отцу говорил: «Ювэ, тебя же разводят, это просто жулики — разве ты не видишь?» И каждый раз, сидя в своей любимой позе, подпирая рукой голову, вздыхая, он отвечал: «Мальчик, а вдруг это правда?» Крыть было нечем.

«Званий меня лишат? Да и хрен с ним!»

— Его можно было назвать мягким человеком? Может быть, даже наивным?
— Да, отчасти. Но это с одной стороны, отец был мягким. А с другой — прошёл же две войны. И стержень у него был. Просто обнажал его он крайне редко. Но когда надо было, проявлял и жёсткость, и мужество.

— Можете вспомнить момент, когда отец наиболее ярко открылся с этой стороны? Когда, быть может, вы просто его не узнали.
— Не то что бы не узнал, — я это чувствовал, знал, что в нём это есть... Однажды ему позвонил старинный приятель Гарри Орбелян. Он всю жизнь в Америке прожил, а, когда стало можно, в Россию приехал, позвонил из «Метрополя»: «Юра, привет. Я в Москве, давай встретимся». Отец говорит: «Хочешь, завтра на обед приходи: Таня борщ сварит, водочки выпьем». — «Да-да, Юрочка, завтра в два я у тебя». Через пять минут звонок. Как выяснилось, из КГБ. «Юра, привет. Это Толик — майор, помнишь?» — «Да, помню, Толик. В чём дело?» — «Слушай, у тебя там встреча завтра намечается, надо «поломать». Я смотрю — отец начинает заводиться. «А кто это решил?» — «Ну, понимаешь, мнение такое есть, генерал наш сказал». Отец говорит: «Толик, передай генералу, пусть идёт на х.. со своим мнением. У себя дома я буду принимать, кого хочу!» Бросил трубку, стал ходить по квартире: руки трясутся, белый весь. Первый и единственный раз таким его видел. «Сволочи! — говорит. — А чего они мне сделают? Они же мне ничего не сделают! Они что, меня из страны вышлют? Не вышлют. Не пустят за границу? Да и хрен с ней, я её всю уже объездил. Звания лишат? Не лишат. А лишат — и хрен бы с ним...» Через пять минут звонок: «Юр, это Толик, я договорился, дают добро, нормально всё»...

Ещё одна черта у него была. Вот вы сказали: мягкий, наивный... Да, его обманывали, бывало, и предавали. В таких случаях он человека просто вычеркивал. Как из записной книжки фамилию вычеркиваешь — так он из жизни вычеркивал. И больше никогда с ним не встречался, не общался. Помню, принёс ему один проект, и там значилась одна фамилия — как раз из таких. Он посмотрел, сразу сказал: «Я с ним работать не буду». «Ты пойми, — говорю, — тебе с ним работать не надо будет, тем более, встречаться или водку пить. Ты вообще его не увидишь». Он посмотрел на меня: «Нет, ты не понял. Если он в проекте, то я не участвую».

— Юрий Владимирович был с вами откровенен? Поверял какие-то сокровенные мысли?
— Нет. Наоборот, у него были закрытые темы — война, например. Никогда со мной не говорил о войне, а я и не спрашивал — чувствовал, что некорректно. Я заметил, кстати, что у всех настоящих фронтовиков та же самая черта — они неохотно, очень скупо рассказывают о войне. Вот те, у кого вся грудь в орденах и которые начинают с того, как они выиграли войну, — как правило, либо в штабе отсиживались, либо в тылу. А об отцовской войне я больше узнал из книги, которую он написал. Хотя, помню, он тоже сомневался: писать или нет. А получилась одна из самых ярких частей.

— А о чём в конце жизни больше всего переживал Юрий Владимирович? И склонен ли был вообще к переживаниям, к самокопаниям?
— Да нет, этого у него никогда не было. И у меня нет. Я считаю, что психоанализ — это первый шаг к шизофрении. А отец... Помню, когда путч был, мы сидели на даче, смотрели «Лебединое озеро». Он говорит: «Путч? Да хрен бы с ним! Вот у нас две машины стоят, бензина литров шестьсот... — а тогда бензин был в дефиците, и мы запасали его в канистрах. — Ну, до границы-то мы доедем. Ленин — по льду переходил, а мы-то уж как-нибудь».

«Цирк сейчас никому не нужен»

— В 1997 году Юрия Владимировича не стало. Занять его место — был большой риск для вас? Понимали же, сколько будет негатива, как ваше имя будут склонять...
— Слов я не боюсь. Слова были, есть и будут — «добрых» же много людей. В курсе, что и пари заключались на то, сколько я продержусь. Давали максимум год. Но вот 15 лет уже, и вроде ничего.

— Но сомнений много тогда было на этот счёт?
— Нет, у меня не было сомнений. И не потому что я себя считаю великим руководителем. А потому что есть в этом определённый прагматизм. Даже сегодня мне с моей фамилией легче чего-то добиться для цирка, чем с фамилией Иванов... Вы знаете, отцу как-то предложили возглавить Союзгосцирк. Вот он как раз сомневался — именно потому, что высокий пост, министерский уровень, не его совсем. Помню, мама тогда сказала: «Ты знаешь, для цирка это будет лучше. Но для тебя и для нас гораздо хуже». И он не пошёл... Мне тоже предлагали возглавить Росгосцирк. Но я отказался по другой причине — потому что при той системе, которая там сложилась, и до сих пор существует, будь ты хоть десять раз Билл Гейтс, там ничего нельзя сделать. А здесь я сам себе хозяин, и Росгосцирк надо мною не властен. Что вызывает скрежет зубовный у многих.

— Однако, помню, года три назад с вами говорил — у вас было настроение не из лучших. Жаловались, что денег нет, что цирк убивают, безуспешно добивались встречи с Лужковым...
— Но это действительно так. Я не беру конкретно наш цирк — цирку вообще плохо. И ни Лужков, ни Собянин тут не помогут — это люди выше должны решать. Сейчас создали проект реструктуризации российского цирка. И что? Там нет главного! Кто этим будет заниматься, когда и сколько это будет стоить. Если же о нашем цирке... Я был на приёме у министра финансов правительства Москвы — тоже с просьбой как-то облегчить нам жизнь, потому что деньги мы платим просто безумные: больше миллиона евро в год уходит только за аренду, а ещё налоги, коммуналка... Очень умная женщина, хорошо меня приняла. «Вы знаете, — говорит, — в чём ваша беда? Что вы просите каких-то денег, а у вас всё хорошо. Цирк работает, публика ходит, зарплаты вы платите. Кто-то действительно загибается, потолки рушатся — а у вас всё в порядке: тепло, светло, животные накормлены...»

— Нашлись, что ответить?
— Я сказал: «Мы просим деньги не на зарплаты, не на то, чтобы их в офшор загнать сразу. Мы просим деньги на творчество». Сегодня выпустить программу новую — это от пяти миллионов. Причём это стартовая сумма, а дальше — просто космос... Сейчас все восхищаются «Дю Солей», говорят, какие молодцы, что цирк такой придумали. Но, во-первых, «Дю Солей» — это русский цирк. И молодцы они не потому, что придумали, а потому, что деньги нашли, чтобы проект осуществился.

— Вы нашли деньги в Минфине?
— Нет... А цирк сейчас никому не нужен. Там, на солнцеподобном уровне, он никому не интересен.

— Надо создать тренд некий. Сейчас же время трендов...
— Я пытаюсь доказывать, пытаюсь рассказывать всем. На разных уровнях, в разных кабинетах. Вроде все сочувствуют, но никто ничего не делает. А на самый верх меня не пускают, туда не прорваться. Отец бы смог, наверное...

— Вам не хватает его поддержки?
— Ну как сказать... Вы знаете, у нас фонд есть благотворительный — отцом был создан для ветеранов цирка. Это и материальная помощь, и лекарства, и операции, и похороны — люди пожилые все. И всё это безумных денег стоит. Естественно, отец в любом кабинете, в котором был, просил помощи. И все ему помогали — и банки, и инвестиционные компании, и какие-то частные структуры. Вот когда отца не стало — сразу всё заглохло. Помню, кому-то позвонил, мне говорят: «Максим, вы поймите, мы помогали Юрию Владимировичу, а фонд ваш нам по барабану». Я прекрасно всё понял, и у меня не было ни обиды, ни разочарования. Это жизнь, это люди...

Смотрите также:


Комментарии: