Любовь Казарновская — это не только «самое эротичное сопрано», как привыкли называть её в оперном мире. Это ещё и оригинальные суждения, резкие, без обиняков, оценки, неприятие для себя компромиссов. Певица на всё имеет собственное мнение и «режет» правду-матку, не взирая на лица.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

Сейчас все озабочены второй волной финансового кризиса, а я бы сказала, что кризис у нас в первую очередь духовный, — говорит Казарновская. — Такие люди, как Мамонтов и Третьяков, прекрасно понимали, что они работают на будущее России. Поэтому мы имеем Третьяковскую галерею, поэтому у нас была частная опера Мамонтова, Шаляпин, Станиславский с его МХАТом. Сейчас же о будущем не думают абсолютно. Вот что страшно! 90% населения не живёт, а выживает на грани нищеты. А человека бросают под забор и говорят: выкручивайся как хочешь.

— Что делать — капитализм: человек человеку волк.
— А вот не скажите. В дореволюционной России у людей, умеющих работать, проблем не было. Пьяница, который не хотел трудиться, — да, влачил жалкое существование. Но если у человека были руки и он хотел своё небольшое частное дело иметь... Вот пример — бабушка мне рассказывала про своих родителей. Мой прадед начал с того, что выделывал меха. И так дело пошло, что впоследствии все дети (а там была огромная семья) стали этим заниматься. Все они закончили гимназии, бабушка моя была очень высокообразованным человеком. И это дочь простого волжского купца! То есть люди, которые умели работать головой и руками, жили прекрасно. А сегодня? Сегодня, если у вас есть голова, если есть мысли, идеи, тем более, духовные идеи — вы очень мало востребованы.

— 25 лет назад, когда вы уезжали из Союза, тоже ведь были непростые времена...
— Вы знаете, я уезжала из страны, где ещё был очень сильный импульс от той, интеллигентной России. И уехала я, как бы это сказать, волею судеб. Я ведь не хотела уходить из «Мариинки». Но получила сразу несколько контрактов очень серьёзных. Допустим, заканчивался у меня контракт в Вене, через пять дней начинался в Ла Скала, надо было ехать в Милан. Иду в советское посольство в Вене — мне говорят: вам надо возвращаться в Союз, проставить штампы все, потом здесь мы вам их подтвердим, и тогда можете ехать. «Что вы! — отвечаю. — Я не могу этого сделать: пока туда-сюда приеду-уеду, полгода пройдёт!» Прихожу в ОВИР, спрашиваю: как мне быть в такой ситуации? Вам, говорят, надо получать паспорт на ПМЖ, иначе не сможете работать на Западе — потому что за каждой визой нужно будет возвращаться в Союз и оформлять её месяца по полтора. Для того чтобы получить такой паспорт, вам надо будет сняться с учёта в театре и сдать квартиру в Ленинграде. И у меня просто не оставалось выбора.

— Европа сильно вас изменила?
— Очень. Во-первых, я совершенно по-другому стала относиться к профессиональной этике. С нами же всё равно нянчились здесь. Раз в месяц я пела, ну, два раза. «Ой, деточка, ты сегодня плохо себя чувствуешь? Не надо, споёт другая». Вот это вечное гладение по головушке: береги себя, деточка. И можно было опоздать на репетицию в Мариинский театр или в театр Станиславского, где я начинала. Конечно, на Западе меня ожидала просто шоковая терапия. Когда в Германии, например, пришла на репетицию за пять минут до начала, на меня так все посмотрели! Я говорила изумленно: «Но ведь ещё пять минут!» — «Нет, вы должны быть на оркестровой репетиции минимум за полчаса». А когда в «Метрополитен Опера» на репетицию Джеймса Ливайна я опоздала на две минуты, все, не глядя на меня, одновременно посмотрели на часы. Я что-то пролепетала: маэстро, извините. Он говорит. Даже не он — ассистент его: «Люба, мы все надеемся, что это первый и последний раз, потому что второго раза может не быть».

«Я всегда отличалась от большинства»

— На российской сцене, на ваш взгляд, сейчас появляются новые имена?
— Появляются. Но только какого они качества?!

— Ну, допустим, Нетребко сейчас все называют звездой мировой величины.
— Знаете, я не хочу обсуждать Нетребко, потому что слишком много про неё знаю — это не коллегиально с моей стороны. Но, как Познер правильно сказал, если каждый день по телевизору показывать зад лошади, то и он станет популярным. А когда нужно было предъявить что-то, то и предъявлять особо было нечего. Кроме симпатичного личика и гламурной внешности. Как сказала одна певица, я знаю двадцать таких Нетребок, но они все сидят и ждут у своего огорода, поливают его. А вывели одну из них и сделали на неё ставку. Вот и всё. Поэтому сейчас всё очень сложно. А когда я говорю, что обязательно должна быть система поддержки молодых талантов на самом высоком уровне, — меня не слышат. Да что там говорить — и слово «талант» у нас понимается определённым, довольно странным образом. Если девочка хорошо выглядит да ещё какие-то звуки из себя выдавливает — всё, она уже талант. Оценить талант, его профессиональные качества могут только большие профессионалы, а их никто не спрашивает. Потому что сегодня внешняя оболочка важнее того, что внутри.

— Но вы ведь сами едва ли не первая заставили говорить не только о голосе оперной дивы, но и о её (то есть вашей) внешности. Прежде мы видели почти сплошь дам в теле...
— Так оно и есть. Но я всегда говорю, что мы — не футляры для голоса, мы артисты, которые несут очень серьёзный месседж, послание. И если вы выходите 15-летней Саломеей, или 17-летней Травиатой, или Татьяной, и вас много, — во-первых, это сразу вызывает вопросы: где тот зрительный ряд, где та актёрская правда, которая делает из оперы не концерт ряженых, а достоверный и красивый спектакль?.. Я помню своё первое впечатление от оперы, когда меня, 6-летнюю, родители повели в Большой театр. Я была просто в шоке, потому что Татьяна и Онегин не могли станцевать вальс на балу из-за того, что им мешали животы, а ей ещё и объёмная пышная грудь. Я выскочила оттуда со слезами, сказала: «Мама, у меня в книжке Татьяна такая тоненькая! Куда ты меня привела?! Это ужасно, я не хочу на них смотреть!» Потом только до меня дошло, что такое большая опера. Когда встретила своего гениального педагога Надежду Матвеевну Малышеву-Виноградову и она стала мне рассказывать о том, как Станиславский работал над пластикой тела, о том, что жирной на сцене быть не только неприлично, но и категорически нельзя, что весь сценический облик должен служить музыкально-драматической правде. А если этого нет, то мы получаем вампуху какую-то и говорим, что опера — это кошмар, что там воют, орут какие-то толстые тётьки и дядьки...

— На вас в связи с тем, что отличаетесь от условного стандарта, и отличаетесь выгодно, косо не смотрят?
— Я всегда отличалась от большинства. И многие жлобоватые вокалисты меня этим попрекали: вот, мол, ты всегда должна быть не такая как все... Да, не должна быть! Это моя природа! Я всегда отличалась от других, шла каким-то своим путём. У меня всегда был смелый образ мысли, да и в репертуаре я была смела. Когда все пели, как говорили тогда, «сегодня Чайковского и Рахманинова, а завтра Рахманинова и Чайковского», — в моём репертуаре появлялся и Штраус, и Пуччини, и Шендер, и Вайль... Конечно, все сразу говорили: о, выпендреж!

— Наверное, думают, что быть не такой, как все, для вас самоцель, которая оправдывает любые средства.
— Да какая самоцель! Я просто непохожа, и всё! По природе своей. И когда стала читать умные книжки, я поняла, что люди ищущие, люди глубоко творческие — всегда непохожи. Я не хочу проводить никаких параллелей, клеить ярлыков, но, как Шопенгауэр сказал, — гениально совершенно! — «Талант похож на стрелка, попадающего в цель, недостижимую для других. А гений — на стрелка, попадающего в цель, попросту невидимую другими». А по поводу дам в теле, как вы сказали, — это же после войны всё началось. Люди страшно голодали, потом наступил долгожданный мир, и вдруг на сцену повылезали эти толстые тётки. А вот я смотрю на портреты Медеи Фигнер, Фелии Литвин,— певиц, которые были знамениты на стыке XIX и XX веков... Да ту же Марию Каллас возьмите, ту же Ренату Тебальди — стройные, красивые, следящие за собой женщины. И это потрясающая эстетика оперной примадонны!

«Срезать с себя жир — самое ужасное»

— Любовь Юрьевна, а как вы следите за собой? Тоже как-то по-особенному?
— Конечно. Знаете, в этом смысле я всегда цитирую своих педагогов, которые говорили, что голос сам по себе (то, что вам дала матушка-природа) — это повод для поступления в консерваторию, всё остальное — безумная каждодневная работа. Которая связана с совершенствованием и вокальной техники как таковой, и себя как личности, — потому что, даже если техника хороша, а вы не интересны как личность, публика вас не воспримет. Поэтому у меня есть совершенно определенный режим питания, к которому я пришла, который я для себя выработала и который мне подходит.

— В чем он состоит, можете расшифровать?
— Не уверена, что это подойдёт всем, но я очень мало ем. Просто очень мало! Разделяю свой рацион на крошечные порции, и в основном это продукты, богатые витаминами и клетчаткой, — то есть овощи, фрукты, не сваренные, а замоченные злаки. Это в основном исключение молочной продукции — потому что я знаю, и это известный факт, что лактоза в теле взрослого человека не переваривается, она откладывается кальцием в сосудах...

— Серьёзный подход, целый научный метод.
— А как же!.. Ещё такой момент: в день концерта я пью очень много жидкости и съедаю максимум два банана. Всё! Потому что считаю, что выступление на сцене — это как написание иконы, к публике ты должен выходить с чистой энергией, — а известно же, что иноки, которые писали иконы, постились, неделями сидели на хлебе и воде, и поток энергии у них не прекращался. И когда говорят, что вокалистам перед концертом надо кусок мяса съесть, поверьте мне, — это ерунда полная. Потому что сразу появляется сытый глаз человека, который переваривает свой обед и клонится ко сну.

— Но тут, получается, вы не сильно отличаетесь от женщин своего возраста — они же сейчас просто помешаны на каких-то новомодных диетах.
— Да ну что вы! Я ни на чём не помешана! По-моему, все эти новомодные диеты — тут кефирчик, там яблочко — ерунда полная и желание хоть чем-то себя занять, заморочить себе голову. На самом деле надо просто, как Майя Михайловна Плисецкая говорила, не жрать! А может быть, один день в неделю вообще сделать разгрузочным, пить только воду. И таким образом ты очищаешь свой организм. А после всех этих диет, наоборот, наползают лишние килограммы. Надо, мне кажется, не слушать других, а найти своё и держаться его по жизни, потому что главное — всегда быть в одном весе, обмен веществ свой выровнять.

— А вот многие ваши коллеги не заморачиваются — просто ложатся в клинику и выходят худышками.
— Вы знаете, срезать с себя жир — это самое ужасное, что можно только придумать. Люди этого не понимают, но они же весь свой энергетический баланс организма меняют. Причём через наркоз, через убирание подкожно-жирового слоя, важных клеток и нервных окончаний. Организм такого не прощает! Это тот же самый самообман, который помогает на какое-то время. А потом... Все, кого я знаю, после подобных операций начинают так болеть! У них настолько организм и лимфосистема этому всему противятся! Кричат буквально: «Алё, ребята, чего вы делаете?! Дайте нам жить!»

— Чтобы все это знать, нужен либо опыт, либо...
— Нужно книжки умные читать.

— Вот как раз об этом и хотел спросить: откуда так подкованы?
— Я постоянно этим интересуюсь, всё время какие-то книжки покупаю. А потом, я же десять лет в Нью-Йорке жила, оттуда в основном всю эту литературу и привезла. Очень серьёзно изучала и Брэгга, и Шелтона — вот именно таких натуропатов и сыроедов, которые мне очень близки и понятны. Я считаю, что их опыт — это опыт всей планеты Земля. Кроме того, я же видела актёров, которые рядом со мной на Манхеттэне жили: как они выглядят, как себя чувствуют, сколько работают...

— А ведь действительно: сравнить наших актеров и голливудских — это же небо и земля. В чём причина?
— Я думаю, потому что они безумно за собой следят и сидят просто на Шелтоне и Брэгге. Для американцев это настоящие гуру. И потом, их учения проверены временем, оба они умерли в очень солидном возрасте, причём не своей физиологической смертью. Один, например, на сёрфе разбился, и когда исследовали его организм 90-летний, оказалось, что сосуды у него как у 20-летнего.

«Старость меня не пугает»

— Извините, Любовь Юрьевна, я не в курсе: вы бабушкой уже стали?
— Нет. Маленький сын ещё, ему 20 лет. Хотя согласна, что Андрей выглядит солидным. Он с детства занимается карате, качается и не смотрится таким уж мальчиком со скрипочкой.

— Как вообще перспективу подобную оцениваете? Для многих молодых красивых женщин, коей вы являетесь, появление внуков — то ещё испытание.
— Нет, я совершенно спокойно к этому отношусь, понимаю, что это должно произойти. И мы с мужем с удовольствием смотрим на наших друзей, которые уже обзавелись внуками. Это такая радость, такое удовольствие, — потому что во внуках ты ещё больше растворяешься, чем в детях. Всё-таки, когда появляются дети, ты ещё полон сил, ты носишься, ты мало ими занимаешься — сваливаешь на нянек и бабушек. А тут уже всё сознательно, поэтому мы с Робертом очень хотим внуков. Но мне главное, чтобы рядом с сыном была девушка, которая стала бы ему большим другом по жизни, и чтобы у них родилось дитя любви — вот что очень важно. Чтобы не получилось так: тряханул где-то штанами, и ребёночек появился. Чтобы это были чувства, а не физиологическая случайность.

— Но про бабушку я спросил именно в связи с возрастом. Как к нему относитесь?
— Спокойно. Я ничего не хочу в своей жизни менять. То, что знаю сегодня, что умею и с чем сегодня я пришла к своему возрасту, меня так согревает! Признаться, я была другая в молодости. Была щупающая, ищущая... Я и сейчас ищу, но сейчас уже очень многое и понимаю. И ценю те знания и достижения, которые есть в моей жизни.

— Можете сказать, что сейчас себе больше нравитесь, чем в ранней молодости?
— Не могу так сказать... Естественно, каждому возрасту своё, и так не скажешь: этот возраст мне нравится, этот нет — только если комплексы возникают. У меня, слава богу, никогда особых комплексов неполноценности не было. И сейчас я просто очень ценю то, что мне подарено — то, как я прожила жизнь.

— Но опасения по поводу старости присутствуют?
— Нет их.

— Не может быть. Как такое возможно?
— Их нет, потому что старость — это тот подарок, который вы заслужили.

— Смотря какая старость.
— Ну, вот у меня нет опасений, потому что я знаю: не будет у меня пения — будет что-то другое. У меня есть и радио, и телевидение, и преподавание, и новые проекты, и растворение в молодых, и так далее, и так далее. Поэтому нет у меня опасения. Я знаю, что не надо заботиться о завтрашнем дне, надо заботиться о дне сегодняшнем, чтобы быть максимально востребованным, здоровым. И востребованным не так, как некоторые наши попсовые звёзды, которые объезжают все арены страны, чтобы наколотить побольше бабла. Нет, не эта востребованность! Чтобы была востребованность творческая, профессиональная. И интерес к жизни, который я в себе постоянно бужу. Поэтому меня старость не пугает. Потому что я знаю: если будет у меня кусок хлеба и бутылка кефира, мне больше ничего и не нужно.

— В общем, в здоровом теле здоровый дух?
— Нет! В здоровом духе здоровое тело! Всё равно дух первичен однозначно. Если душа здоровая, то и с телом всё в порядке. Это я видела по своим педагогам. В 90 лет у них варила башка так! Они занимались с учениками, к ним приходили люди, они всё время были востребованы социумом. Здоровый — дух! Тело — вторично. Поэтому, если вы понимаете, что здоровы духом, вам и надо, как я говорю, один банан и одно яблоко. А если для вас тело главное, атрибутика: чтобы у вас было «Версаче» с ног до головы, чтобы выглядели хорошо — вы и будете бесконечно срезать жир, сидеть на новомодных диетах. Будете пустыми, неинтересными. На которых социуму — плевать...