Мистер-улыбка, мистер-шарм, лёгкий, воздушный обаятельный. Шутит — обхохочешься, рассказывает — заслушаешься. Кажется, не жизнь у него, а малина. Везунчик. Любимец Фортуны... Как бы не так! К своей беззаботной улыбке Стоянов продирался сквозь годы отчаяния, разочарования и несбывшихся надежд.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

Недавний телепроект бессменного ведущего программы «Городок» назывался «Лучшие годы нашей жизни». О временах, давно канувших в Лету, Юрий Стоянов рассказывал с такой любовью, что невольно пробирала ностальгия. Грустит ли сам Юрий по тем временам? И какие годы своей жизни он может назвать лучшими? Самое время узнать.

— У зрителей программы, думаю, сложилось ощущение, что лучшие годы моей жизни — те, о которых я рассказываю. Но на самом деле лучшие годы моей жизни — сейчас. Разве можно назвать лучшими годами, например, 80-е? Когда я валялся на диване, бренчал на гитаре и только и слышал, что под лежачий камень вода не течёт — на что, будто Мессинг, отвечал: моё время ещё не пришло. И вот пришло моё время. Я встретился с Ильёй Олейниковым. Начало 90-х: в стране бардак, чёрт знает что. И нам внутри этого бардака предоставляется полнейшая свобода. И мы начинаем заниматься тем, чем должны заниматься. Со всем нашим комплексом несыгранного, неспетого, неотшученного... На тот момент те годы были лучшими в моей жизни. А сейчас — да конечно эти! Потому что отвёл дочку в школу. И никто не спросил: вы её дедушка? Может, людей интеллигентных прибавилось, а может, выгляжу ничего. Потому что мечта всей моей жизни сбывается — у меня есть кино. Потому что есть любимая женщина. Которая, по редкому совпадению, является ещё и женой, и любовницей, и матерью моего ребёнка. Потому что мать жива. Потому что мои друзья остаются моими друзьями. Вот поэтому сейчас лучшие годы моей жизни. Несмотря на то, что мне 52 года...

60-е: Я из Одессы, здрасьте!

— Итак: Одесса, море, беззаботное детство. Тоже, можно сказать, лучшие годы вашей жизни.
— Да, можно. Рассказываю. Первое — переезд в хрущёвский дом. Который казался... Не знаю, сейчас на Рублёвку, наверное, так не переезжают, как мы переезжали в ту хрущёвку, возникало же ощущение собственного жилья. Первая мебель — это стенки полированные, которые каким-то образом доставались. Первый телевизор — маленький и страшный. Начало 60-х — это и Хрущёв. А тогда у него возникла совершенно идиотская идея — всех домашних животных нужно было вывезти за черту города и сдать. И я помню эту станцию железнодорожную, куда отводили свиней, коров. Все мужчины, как в фильмах Кустурицы — в чёрных костюмах, белых рубашках. Будто похороны идут. Потом скот законопачивали в деревянные вагоны. Две ночи стоял страшный вой над всем районом, потому что коров никто не доил. И такие проклятия звучали в адрес этого Хрущёва, что, если бы они материализовались, он не прожил бы и двух минут.

— Если это самое большое несчастье тех лет, вам можно только позавидовать.
— Нет, самое большое несчастье — это смерть деда. Огромное несчастье, внутри которого есть моя вина, — я однажды ляпнул такую фразу, что по сей день стыдно. Меня особо не посвящали, но по разговорам взрослых я понимал, что дед тяжело болен. Как-то с бабушкой они к нам пришли, о чём-то говорили с отцом. Выходят из дома. А я такой, знаете, с репутацией мальчика, который за словом в карман не лезет, может кого угодно показать, перекривлять. И довольно похоже, и к радости гостей. И одна фраза из какого-то фильма у меня засела в башке... Дед прощается, говорит: счастливо, до встречи. И я произношу эту дурацкую фразу: «До скорой встречи на том свете»... Меня никто не бил, не наказывал, не читал нотаций. Я только увидел взгляд отца... А через какое-то время, очень быстро, деда не стало.

— А актёрство ваше — тоже из 60-х?
— Вы знаете, у меня очень смешная была история: как я решил, кем быть. У нас на кухне стоял приёмник «Москва». И как-то для себя я выделил, что, когда играет музыка, объявляют дирижёра. Когда идёт радиоспектакль, говорят — режиссёр. Плюс кино — а в кино я ходил с малолетства, у меня бабушка была кассиром в кинотеатре, и я смотрел всё, по пять сеансов в день. И в детстве почему-то на вопрос: кем хочешь стать, — всегда отвечал: или дирижёром, или режиссёром, или актёром.

— Но одесситы — все актёры в принципе.
— Да вы знаете, где-то народный промысел — хохлома, где-то — литьё. А в Одессе народный промысел — это реприза.

— Ну да: вышел на улицу — реприза готова.
— Дело в том, что природа одесской репризы не в том, что эти люди шутят — они так думают. Как раз попытки шутить, одесские, вызывают у меня сомнения. А вот абсолютно органично рожденная фраза, у человека, который не шутит, а говорит как бы серьёзно, — вот он одесский смак. Об этом я стал задумываться, только когда из Одессы уехал. Например, что означает плакат на одной из будок на Канатной улице. Где было написано: «Ремонт и изготовление импортных зонтиков». Когда жил в Одессе, мне это казалось естественным. Или абсолютно органичная фраза с 9-го этажа первого высотного дома, построенного на 7-й станции Большого Фонтана. Человек кричит из окна: «Сеня, лифт не работает, я не спущусь — поднимайся». Вот он же не шутит! И Сене надо подняться на 9-й этаж, потому что тяжело спускаться, лифт не работает. Так думают эти люди. И я слышал это постоянно.

70-е: Большие Драматические

— Сейчас без улыбки вас представить сложно. Но я видел раннюю вашу фотографию. Такой серьёзный, одухотворенный. На лбу большими буквами написано: «АРТИСТ».
— Вообще об этом не думал никогда... Хотя недавно слышал, как Витя Сухоруков, мой однокурсник, рассказывал обо мне. Интересно же, каким ты выглядел со стороны. И Витя говорит: такой уверенный в себе. Не очень свойственная мне штука, значит, какое-то количество энергии уходило у меня на то, чтобы производить это впечатление, потому что я не уверенный в себе человек. Дальше — очень красиво одетый, — ну, это Одесса, — длинноволосый, с гитарой..

— Такой немножечко щеголеватый типчик вырисовывается.
— Абсолютно. Не немножечко, а множечко... И абсолютно, говорит, понятно было, что этот парень поступит. Вне всяких сомнений... Это совершенно противоречит тому, каким я себя вспоминаю в те годы... И вот я поступил — такой, значит, красавец: с гитарой и длинными волосами. И вот я начинаю учиться профессии. У великого педагога, просто фантастического — Всеволода Остальского. И чего-то всё не идёт. И зажим есть, и какая-то стеснительность, и неподготовленность к публичности. К тому, что ты на сцене, и на тебя смотрят... А чего ж ты пошёл в артисты? Ты стесняешься собачек играть, кошечек? Не нравится тебе ниточку воображаемую в воображаемую иголочку вставлять?.. В общем, испытывал чувство неловкости от самого себя. Пока потихоньку-потихоньку мы не стали подходить всё ближе к текстам, к драматургии. И вдруг я очень серьёзно выбрал отрывок из «Двенадцатой ночи» и играл Мальволио. А это смешной и очень некрасивый персонаж. Мне говорят: ты чего, больной? То есть не вязалось это с их представлениями обо мне, о внешности моей... А я ещё придумал, что у Мальволио есть маленький щенок. Собаку подобрал на улице, дворнягу, и у нас была такая фишка: я будто бы начинал плакать, а она слизывала у меня воображаемые слёзы. И вот — мой выход. Мне на дорожку было сказано: «Ну, Юрику пипец». Я играю. И вдруг в зале начинают смеяться. Я не понимаю, почему, я очень серьёзно это делаю. Но — смех. Потом начинаю как бы плакать, собака стала слизывать у меня эти слёзы. Зал затих. И в эту секунду я вдруг заплакал по-настоящему. Это был один из лучших отрывков на том показе. И тогда мой педагог сказал: «Юра, причина всей твоей неопределенности — жуткое несоответствие внешности тому, что на самом деле ты должен играть. Тебе будет не просто тяжело в театре — ты даже не представляешь, как страшно тяжело тебе будет». Я очень удивился. Но он как в воду глядел.

— Вам сказали, что будет тяжело. И вы выбрали самый сложный вариант, пошли в БДТ.
— А вы не представляете, что эта аббревиатура тогда значила. В 78-м году — человек, которого пригласили в БДТ! Это невероятно! Я не знаю, с чем это можно сравнить. Разве что: вы — студент 4-го курса, и вас на главную роль пригласил Спилберг... Моё самолюбие выбрало этот театр, а не мозги. Но знаете, что ещё я вам скажу. По-честному если: пошёл бы я в любой другой театр, у меня и там бы ничего не получилось. Правда состоит в том, что не получилось у меня не в БДТ, а нигде бы не получилось. Я боюсь себе в этом признаться, но...

— И наступило разочарование: дескать, я, такой талантливый и красивый, — и вдруг?..
— Слушайте, я, такой талантливый, один год работаю всего в театре — и уже у меня главная роль. Не скажу, что сверхудачная, но тем не менее. И тут меня забирают в армию. Человека, у которого уже есть ребенок, которому 21 год и который только начинает свою карьеру. Вот это я вам скажу! Я одну ночку как вспомню в этой армии! Уж не буду описывать тот день в школе сержантов. Когда нас перепутали, и мы с моим однокурсником попали не в ту учёбку, где ты формально две недели находишься и потом приезжаешь в центр города и служишь в ансамбле песни и пляски Ленинградского военного округа. А нас отправили под Ленинград, в закрытом автобусе. А мы в костюмах, два дурака. Потому что нам директор сказал: вы там распишетесь и обратно в театр на репетицию, я обо всём договорился. Вот мы и расписались… Какая репетиция! Домой даже не дали позвонить, сказать: я не приду сегодня вечером, меня не будет. И тем же вечером нам показали, кто здесь чмо. А ещё — кто здесь вдвойне чмо, потому что оно ещё и с высшим образованием. И втройне — потому что в костюме с галстуком в армию пришло. А потом, под утро, нам дали газетную стопку и сказали, что только из белых полосочек, из краев, надо нарезать бумагу и ею заклеить окна во всей казарме. Я так повернулся к своему однокурснику, и он мне сказал: «И вот так, Юрочек, ещё знаешь сколько? Один год и шесть месяцев». Хорошо, что нормальная психика была. А так бы — суицид сразу.

— Но 70-е — это ещё и рождение двоих детей, правда?
— Одного. Первый сын у меня родился в 78-м, а второй — в 80-м.

— Ну и как ощущения молодого отца? Тяжело было?
— Я бы так сказал: к сожалению, не тяжело... Вы что имеете в виду? Тяжело физически? Бегать на молочную кухню, не спать ночами? Это забывается...

— Судя по тому, что семья распалась, это, наверное, совсем другая история.
— Другая абсолютно. Вы знаете, мы ведь тогда все, в отличие от нынешних ребят, учились и жили в огромной степени благодаря родителям. Ну как можно было выжить на стипендию? А подрабатывать на нашем курсе было немыслимо, даже самые бедные ребята не могли себе этого позволить, потому что тогда — всё, конец обучению. И все мы жили за счёт этих посылок, за счёт этих банок, за счёт ящиков, которые передавались поездами со всей страны. Да и когда поступали в театр — ну, разве будешь жить на 99 рублей?.. Вообще, в этом есть некая инфантильность. И эти женитьбы, эти свадьбы за счёт мамы и папы...

— Хотите сказать, вас несло по жизни и занесло?
— Да. Вот понравилась девочка, влюбился — давай поженимся.

— Многие актёры, перечисляя свои браки, говорят: ну, этот не в счёт, этот студенческий. Тоже так скажете?
— Я не имею права так сказать, потому что есть дети. Но, вы знаете, я вам так скажу, — это был огромный мой крест, большая беда — всё то, что произошло дальше. А я ушёл из семьи, оставив двух маленьких детей. И что бы сейчас ни рассказывал, как бы ни оправдывался — это всё разговоры в пользу бедных. Там было очень много тяжёлого — во всей этой истории. И расплатился я по полной программе. С большими последствиями... Тем ценнее всё, что есть сейчас.

80-е: Много шума и... ничего

— Про 80-е вы уже сказали — их сложно назвать лучшими годами жизни. Тут и нелады в семейной жизни, и разочарование от театра.
— Вы знаете, почему не было разочарования от театра? Тотального? Я вам объясню. Потому что ты всё время живёшь надеждой. Четыре раза в год в театре вывешивают распределение. И четыре раза в год ты надеешься. Как сейчас помню: вот ты входишь в театр. Проходишь первую проходную, потом идёшь через двор. Потом снимаешь пальто в гардеробе. Дальше тебе надо пройти мимо сцены, подняться в холл на второй этаж. И там, через головы ребят, заглянуть в листок распределения. Через головы видно, что в верхней части списка тебя нет. Значит, надо встать на цыпочки и увидеть себя внизу, в списке: солдаты, матросы, проститутки.

— Почему же Товстоногов вас не замечал?
— А что значит — не замечал? Я сразу же получил главную роль — в спектакле «Телевизионные помехи», по венгерской, очень популярной в то время пьесе. И это ещё не точка в моей биографии, была и другая роль. Вообще, я не хочу брать на себя очень много и считать, что был фигурой, достойной личного отношения Товстоногова. Но почему-то однажды мне показалось, что что-то личное в его отношении ко мне было. А что личное? Вот он — мужчина, который воспитывал всю жизнь двоих сыновей. А я был мужчина, который таких двоих сыновей — бросил. И мне казалось, было что-то такое: подлец! — в его отношении ко мне. Но Товстоногов был великим человеком. Он мог забыть и простить всё, если ты посылал какой-то сигнал творческий. И в 88-м году, когда одного актёра сняли с роли, я сыграл Амадеуса. После премьеры Товстоногов подошёл ко мне и спросил: «Юра, скажите, пожалуйста, как вам кажется, как вы играете эту роль?» — «Вы знаете, Георгий Александрович, — говорю, — вы меня извините, но у меня есть только один ответ: мне очень нравится, как я это делаю». — «Это очень моцартовский ответ. Вы на правильном пути», — сказал он. И потом ещё была одна фраза. Кого-то вводили, он попросил всех участников репетиции выйти на сцену. «Я хочу сказать Юрию Стоянову, что он молодец». Я смутился: «Спасибо, Георгий Александрович...» Он оборвал: «Нет, Юра, не промахивайте. Я хочу, чтобы все услышали, что я вам сказал, что вы большой молодец». Это был серьёзный поступок. Очень. И тогда, после девяти лет барахтания в театре, появилась большая надежда. Но Георгий Александрович был уже не тот, он сильно болел. Казалось, после таких слов и после такой роли должен был начаться какой-то взлёт. Ничего не произошло. В театр пришёл Темур Чхеидзе. Он давал мне маленькие роли. В которых я ему очень нравился. Они были характерные и смешные. Полная стагнация.

90-е: Городошная фигура

— ...Потом я встретился с Ильёй Олейниковым и начал уже работать на Ленинградском ТВ, в программе «Адамово яблоко». Потом появился «Городок». Начались 90-е. И в моей жизни произошёл жуткий разрыв. Утром я иду на телевидение: там от меня очень многое зависит, уже люди зависят — есть программа, есть проект. А вечером прихожу в театр, — где я полный ноль. И каждый день я должен был переживать эти два статуса: туда-сюда, туда-сюда; и с этим очень тяжело было справляться... Когда у нас ставили «Село Степанчиково», я не посмотрел распределение — сразу пришёл на первую читку. Мне дали две страницы текста. На первой было название пьесы, написано: роль Обноскина. Открываю вторую страницу, и там четыре фразы. Первая из которых — ремарка: «Входит Обноскин с гитарой». Я закрыл текст, положил его на стол, встал и сказал: «Большое спасибо, всего доброго. Я вас всех очень люблю. До свидания». И ушёл. Всё.

— Тяжело было уходить из театра?
— Очень... Вот это величайшее заблуждение... Есть фраза: «Весь мир театр, все люди в нём актёры». Внутри театра эта фраза звучит так: весь мир — вот этот конкретный театр, земной шар ограничивается почтовым адресом «Фонтанка, 26». Это и есть весь мир. За этой проволокой, кажется, нет ничего: там нет жизни, там конец. И я был заложником этой точки зрения. Но я видел рядом успешного, весёлого, самодостаточного человека — моего партнёра. И он такую надежду вселял в меня. Уверенностью своей, образом жизни. Я вам больше скажу — уровнем жизни. И мне нужен был пинок какой-то, я провоцировал ситуацию: ну дайте, дайте повод уйти. Был повод — эта роль. И я ушёл.

— Чувствовали снисходительные взгляды со стороны коллег — мол, на что променял? А может, и завистливые?
— Слушайте, как бы ни складывалась моя жизнь в этом театре, меня там очень любили. У меня были отношения в труппе — прекрасные. У меня друзья были в театре — невероятные. И в театре к тому, что я делал в «Городке», относились замечательно — всё это обсуждали, ржали, меня хвалили. Правда, когда я ушёл — а это был 95-й год, Георгий Александрович уже умер, — мне рассказали одну вещь. Шёл финальный сбор труппы. И тогдашний худрук театра, царствие ему небесное, большой артист был, в конце вдруг сказал очень странную фразу. «Ещё одно событие есть в театре — ушёл Юра Стоянов. Это и хорошо, и плохо...» Зал напрягся. «...Хорошо — что ушёл. А плохо — что эту свою пошлейшую передачу теперь он сможет снимать ещё больше и чаще». И ни один человек в зале не зааплодировал и даже не засмеялся. Никак не выразил своей поддержки. И это мне очень дорого.

2000-е: «12» подвигов Геракла

— В 2001 году вам дали народного. Уж не знаю, насколько это важно для вас...
— Что было приятного во всей этой истории, — то, что мы с Ильёй получили народных артистов, минуя заслуженных, у нас вообще не было званий никаких. Это крайне редкий прецедент. Тогда Волошин был глава администрации президента, он подписал этот указ. И, насколько я знаю, когда ему вернули бумаги, сказали: тут нарушается положение очень важное, он ответил: «Как это связано? Мы просто приводим в соответствие реальное положение вещей».

— В 2000-м вы женились на Лене. В 43 года. Шаг серьёзный?
— Для меня он был абсолютно естественный. Единственное, как это ни сентиментально звучит, я безумно жалею, что это не произошло раньше. Вот именно с этой женщиной как бы мне хотелось году в 81-м встретиться.

— Катя родилась в 2003-м, вам уже было 46. Может, как раз и оценили отцовство только с появлением дочери?
— Конечно. Вообще, папа и дочь — это всегда особые отношения. У меня есть знакомая одна, которая уже десятый год пытается привести в свой дом жениха. Ей уже 30, а папа всякий раз выскакивает с ружьём.

— Вы таким же будете?
— Вы знаете, там же происходит метаморфоза некая. Вот он стоит, молодой, перед тобой. И ты думаешь: а вдруг это я? И что же хорошего, если к моей дочери придёт такой вот Юра Стоянов, 20-летний. Я же его биографию-то, этого Юры Стоянова, знаю.

— Ну, пока рано ещё об этом думать, вы Катю только в школу отвели.
— И я пытаюсь всё время как-то задержать её детство, мне так хочется, чтобы она росла помедленнее. А Катя уже самая высокая в классе. При этом меня так беспокоит, что она очень неуверенная, безумно застенчивая. Не бой-девка, не заводила, такая ранимая. И мне всё время за неё очень неспокойно, такое щемящее всё время чувство.

— Может, раздаёте долги самому себе за несостоявшееся в полной мере отцовство?
— Надеюсь, что я нежный, и такой, какой есть по отношению к ней, не потому что я что-то компенсирую. Какие химические процессы в моей голове происходят, мне неведомо, но мне хотелось бы думать, что я люблю эту девочку не потому, что недолюбил когда-то мальчиков. Катю я люблю, как должен любить отец в моём возрасте. Любой. Почему-то большинство мужиков после сорока мечтают о девчонке. Дочку хотят, а не сына.

— Кате — семь, но без цифры «12» не обойтись. И это, может быть, больше, чем звание народного, больше, чем годы в БДТ. А может, и больше, чем все 16 лет «Городка». Или как вы считаете?
— Нет, не было бы «Городка» — не было бы никаких «12», ну что вы. Как бы я там оказался? Откуда бы Михалков узнал, что я есть? Нас с Ильёй не снимали из-за «Городка», но если снимали — то тоже из-за «Городка». И если берёт такой режиссёр, как Михалков, он берёт, потому что тоже увидел там что-то.

— Многим показался этот его выбор странным. А вам?
— Органичным абсолютно. Я его совершенно нагло и самоуверенно воспринял, как должное. И никакого: Я? Я не ослышался? Да боже избавь — воспринял нормально. Потому что хотя ничего великого я не совершил, но я-то знаю, что могу как артист! И ни одному моему партнёру, а нас было 12 ребят, — и это все ведущие российские артисты, 11 из них уж точно, — никому из них не показалось неорганичным и странным моё присутствие.

— Этим фильмом вы не пытались кому-то что-то доказать? Что серьёзный актёр, не клоун из телевизора? Может быть, отомстить своему театральному прошлому за все годы прозябания в БДТ?
— Может быть, об этом думал — знаете, кто? Михалков. А для меня это опасная задача, слушайте. Меня бы могло распирать, и я мог стать назойливым каким-то, дидактичным в кадре. И перестал бы быть живым персонажем.

— Михалков у нас живой классик. Вы это поняли по съёмкам?
— Самое главное, что Михалков — это уникальный совершенно пример режиссёра-педагога. Потому что кино — это работа на результат, научить должны были в другом месте. А его учеником становится артист любого уровня и любого статуса. И с какой же благодарностью и с каким желанием люди принимают это своё ученичество. И он это делает грандиозно: он плачет со всеми, он смеётся со всеми. Вся его группа ходит в войлочных тапочках, и всё определяется одной-единственной фразой. Однажды Михалков прикладывает палец к губам и делает так: тихо-тихо-тихо... «Я хочу сказать всем. Всем, кто снимает это кино, всем, кто гримирует, шьёт. Записывает звук и ставит свет. Что все мы нужны здесь только для того, чтобы вот этот человек, — показывает пальцем на какого-то артиста, — сейчас очень тихо сыграл эту сцену. И в конце заплакал. Больше мы не нужны здесь ни для чего».

— Вы можете гордиться этим фильмом?
— Да, безусловно. Своей принадлежностью к нему. Независимо от доли моего присутствия в кадре и от того, как я сыграл свою роль. Я знаю людей, которые сказали, что это странный персонаж. И знаю мнения некоторых коллег, которые очень высоко оценили мою работу. «Старичок, как ты вышил эту роль». Вот что дорого мне, и чем я могу гордиться... Кстати, ещё одним фильмом я горжусь. Он ещё не вышел, а я уже горжусь. Вот можно так нагло сказать? Снялся у Димы Месхиева — в главной роли, в фильме «Человек у окна». Для меня Дима — потрясающий режиссёр. Знаете, он как-то на съёмках ко мне подошёл и говорит: «Юра, у нас технические проблемы, минут на 15-20 мы задерживаем съёмку, подождешь?» На что я ему сказал: «Дима, я 30 лет ждал этой картины, так что уж 15 минут как-нибудь подожду»...